Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891
Кстати, почему я теперь, когда я так им недоволен, написал об его прежних романах такую все-таки хоть наполовину похвальную статью? А потому, что умирать пора, и мне хотелось оставить по себе эти указания на порчу языка и стиля, а похвалы — вполне, впрочем, искренние — его анализу и его поэзии вынуждались как чувством справедливости, так и опасением, чтобы не сказали, что я только нападаю на слог и забываю о великих достоинствах другого рода. Больше я критикой заниматься не буду… (…)
Из домашних новостей есть только одна (не знаю, сообщил ли ее Вам). Александр служит с августа урядником, и мы его очень редко и всегда на минуту видим. Начальство его хвалит. Варя без него ничуть не скучает и проводит время очень охотно с нами; она только одним недовольна, что Александр привык пить с товарищами. Но так как он пьет, но не напивается никогда до забвения своих обязанностей, то я большой беды в этом еще не вижу. (…)
Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1897. Июнь. С. 910–915.
227. М. К. ОНУ. 10 января 1891 г., Оптина Пустынь
Наконец-то, дорогой и добрый Михаил Константинович, собрался послать Вам для перевода на греч(еский) язык две повести «Хризо» и «Капитан Илия». Я исправил кой-какие опечатки и сделал 2–3 особых замечания для переводчика. Пусть г. Рангаве потрудится прежде над маленькими, и сам он увидит тогда, стоит ли ему трудиться над «Одиссеем». Весь «Одиссей» вполне еще не был издан; самая длинная и последняя его часть — «Камень Сизифа» находится только в «Русском вестнике». Для того, чтобы издать его отдельно, потребуется много такого рода хлопот и забот, к которым я всегда был не расположен (я находил их и нахожу чем-то унизительным и пошлым); а теперь в постоянном удалении от столиц и при большой физической слабости об этом и думать нечего. Для этого нужна какая-нибудь особая счастливая случайность, которой сейчас не предвидится. К тому же и Вы имели добросовестность и прямоту сами сознаться в одном из Ваших писем, что не так внимательно и строго отнеслись к просьбе моей о поправках, как бы следовало. Я, конечно, тотчас по получении тетрадки с вашими ответами заметил это; но не считал себя вправе обижаться на это. Не присягу же Вы давали вникать глубоко в это дело! И за то спасибо! Но так как Вы сами в этом — имели благородство сознаться, то теперь и я могу говорить прямее. Разумеется, что надо будет еще раз пересмотреть всего «Одиссея»; и в особенности стихи и песни. Когда я увижу, что в силах этим заняться, и когда г. Реньери исполнит свое намерение (т. е. хоть эти две маленькие повести переведет), то я, через ваше посредничество и рекомендацию, могу прямо обратиться к нему с просьбой о проверке этих стихов и песен, с указаниями источников, из которых я их брал. Вот пока и все. Я по многим причинам не мог раньше этого весьма небольшого дела кончить. В августе я ездил в Москву и пробыл там до 1/2 сентября; отвыкши за эти 3 года в Оптиной от всякого движения и шума, я чувствовал себя ужасно неловко и на железных дорогах, и в гостиницах, и среди уличного треска, и почти обезумел от радости, когда в Калуге сел в карету четверней (по-старинному) и забыл весь этот «прогресс» и все эти будто бы удобства! Здесь в моем безмолвном и просторном доме я долго отдыхал и восхищался, что опять далеко от пружинных тюфяков, шумных соседей в №-рах, от насильственной компании в вагонах и т. п.
Отдохнувши, принялся я за одну работу для журнала, над которой трудился до самого Рождества и только теперь освободился настолько, чтобы заняться греч(ескими) повестями. К тому же, по старой дружбе прибавлю откровенно, que je trouve contraire a la dignite de lhomme de s’agiter comme on s’agite generalement aujourd’hui. On parle beaucoup de cette «dignite de l homme» au XIX sieele (qu’il soit maudit ce sieele!), mais je ne vois aucune dignite ni dans cette ridicule precipitation avec laquelle on travaille maintenant, ni dans cette maniere de voyager «сломя голову», ni dans cet esclavage ou on se trouve en chemin de fer, ni dans les agitations du journalisme, ni dans la passion de publier une masse de livres, que personne n’a ni avec attention, ni les moyens d’acheter…[824] Одним словом свинство!
Вы не поверите, как я счастлив иногда в моем «Эрмитаже»[825] и как я благодарю Бога и Правительство наше за то, что могу в 60 лет сидеть независимо «под виноградником моим и под смоковницею моею». Больше двух часов и редко 3-х в день не занимаюсь, и нахожу это и «душеспасительнее», и «благопристойнее», чем лезть на стену, как у нас все почти лезут в столицах. (…)
Если вам не лень — сообщите мне побольше подробностей о вашей семье. Я, вы знаете, человек искренний и сердцем горячий и ни добро, ни (увы!) зло не забываю. У вас же и от Вас я кроме добра ничего не видал.
Ну, прощайте; обнимаю Вас крепко! Чтобы посылка не была слишком мала, я к «Хризо» и «Капитану» прибавил еще два тоже моих сочинения для г-на Бахметьева, о знакомстве с которым я тоже сохранил самую приятную память.
Неужели вы этого моего «Сборника»[826] не читали со вниманием? Это гораздо важнее всяких «Одиссеев»! Там множество такого, что должно возбудить ваше сочувствие.
Вот Ионин (говорят, будто это он пишет под именем Spectator'а[827] в «Русском обозрении») отдает мне публично ту справедливость, что я только один уже 20 лет тому назад разгадал славян. Не скрою, что мне эти два — три слова доставили большое удовольствие. Пора бы уже критике стать немножко посправедливее ко мне! Конечно, на все воля Божия; но и человек не деревянный все-таки. Наскучит эта подлость самому терпеливому.
Ваш К. Леонтьев.
Впервые опубликовано в кн.: Архимандрит Киприан. Из неизданных писем Константина Леонтьева. Париж, 1959. С. 29–31.
228. Н.Н. СТРАХОВУ. 23 января 1891 г. Оптина Пустынь
Ну что ж, Николай Николаевич, не хотите жертвовать книги молодым людям — это воля Ваша. И толковать нечего. О «материях же важных», о которых Вы упомянули, желая знать мое мнение, я теперь рассуждать не могу: недуги, слабость и т. д. Да и вообще, когда у нас с Вами дело дошло до вопроса об «искренности» и «фальшивости» того или другого русского писателя, то я предпочитаю не отвечать. Откровенность завела бы меня далеко. А я желаю «прочее время живота моего в мире и покаянии скончати».
Поэтому мне в данном случае приличнее всего вспомнить слова Царя-псаломопевца[828]: «Уклоняющегося от меня лукавого не познах» (т. е. не стал с ним водиться, связываться). A bon entendeur — salut![829]
Ваш К. Леонтьев.
Публикуется по автографу (ГПБ).
229. Н.Н. СТРАХОВУ 24 января 1891 г., Оптина Пустынь (Черновой вариант)
Не могу никак, Николай Николаевич, одобрить Вашего отказа подарить книги молодым людям. Если они продаются очень плохо, то не надо и рассчитывать на серьезные доходы, и тогда все равно, отчего же не пожертвовать хоть немногим для «идеи»; если же они продаются очень хорошо, то от избытка и тем более можно уделить. Не одобряю! Истинно сказать — вот уж от Вас, как от козла, — ни шерсти, ни молока (по крайней мере мне грешному); уж простите, Христа ради, да и то, если для Вас Христос не «легенда» и в самом деле Бог, которого Вы боитесь, если же нет, как по многим признакам мне подозревается, то и прощения-то не стоит у Вас просить; а не велик грех будет и в тартары Вас проводить вместе с ()[830] и Л. Н. Толстым. Вы спрашиваете, почему я в последнем письме моем был так «скуп» на слова и ни слова не сказал о споре Вашем с Соловьевым[831]? Во-первых, потому, что я до сих пор не могу добиться последней статьи его против Вас («Мнимая борьба с Западом»[832]). Я видел его в сентябре в Москве и теперь не могу вспомнить, почему он мне не дал своей брошюры. Смутно помнится, будто он говорил мне, что не прислал потому, что мне многое будет в ней не по душе. Впрочем, и за это не ручаюсь, не помню. Не знаю даже, в каких из «либеральных» журналов она была напечатана. О Вашем ему ответе тоже ничего не знаю. Сведения мои об этом споре остановились (прошлого, кажется, года) на его весьма скверной по тону статье («О грехах и болезнях»?)[833] и на Вашем ему ответе[834], в высшей степени достойном и благородном. Его эта статья с того, что не понравилась и по направлению и по тону, что я даже написал ему письмо, наполненное самыми суровыми укорами дружбы (я его очень люблю лично, сердцем
[Письмо не окончено].
Публикуется по автографу (ГЛМ).
230. И. И. ФУДЕЛЮ. 19–31 января 1891 г., Оптина Пустынь
(…) Моя независимость, моя обеспеченность, мой просторный дом, зимою теплый, летом веселый, в зелени, поддержка старца, любовь моя к моей милой Варе[835] и ее обо мне сердечные (хотя и не всегда толковые) заботы, свежесть ума моего в полуразрушенном этом теле — возможность делать кой-какое, хотя бы и мелкое добро и многое другое… Это все свет моей старости. Я счастливее многих, очень многих стариков.
