Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
Тогда речь шла о книге; но вот приходит автор — сперва к Гёте, который рекомендует его Шиллеру: «Он посетит Вас вместе с Кнебелями и, несомненно, понравится Вам». Он называет его «сложным существом», с которым происходит то же, что и с его книгами: «Одни ценят его слишком высоко, другие слишком низко, и никто не знает, как по-настоящему подойти к этому странному существу». То же считает и Шиллер: «Странен, как человек, который упал с луны, полный доброй воли и искренне склонный видеть вещи вокруг себя, но только не тем органом, который создан для зрения». Гёте в заключение намекает, в чем для них суть дела: им нужен союзник. «Его правдолюбие и желание что-то воспринять расположили к нему и меня. Но этот общительный человек представляет собой разновидность человека теоретического склада, и если хорошенько подумать, то я сомневаюсь, чтобы в практическом смысле Рихтер когда-нибудь приблизился к нам, хотя в теоретической сфере он как будто имеет большую склонность к нам».
Что бы тут ни понимать над теорией и практикой, в отношении Шиллера Рихтер уже принял решение: он не только отвергает политические и эстетические взгляды теоретика искусства, этот человек ему попросту антипатичен. Годом раньше, в Байройте, он видел его портрет: «Портрет Шиллера, или, скорее, нос на нем, поразил меня, подобно молнии: на нем изображен херувим с предвестиями падения; кажется, что он возвышается над всем: над людьми, над несчастьем и — над моралью. Я не мог наглядеться на возвышенный лик, которому словно все равно, чья кровь течет — чужая или своя».
Теперь же этот возвышенный человек принимает его в Йене «необычайно любезно», приглашает сотрудничать в «Орах», но тем не менее симпатичнее он ему не становится. Рихтер называет его «подобным скале», «полным острых, режущих сил» и главное — «лишенным любви». Но почетного приглашения сотрудничать в «Орах» он все же не отклоняет, делает даже какие-то наброски, вернувшись в Гоф, но из этого ничего не выходит. Ибо тем временем обе стороны, обдумав свои позиции, уже начали междоусобицу. К сожалению, они при этом обращаются с золотом противника, как деревенские кузнецы. Гёте особенно упрощает себе дело: переходит на личности вместо того, чтобы говорить по существу, и, кроме того, прибегает к недостойному приему, называя того, кто создан по-иному, не другим или даже плохим, а больным.
Гёте рассержен. Кнебель перевел любовные элегии Проперция и послал их в Гоф. В благодарственном письме Рихтера есть фраза: «Однако ныне мы нуждаемся больше в Тиртее, чем в Проперцие», фраза эта совершенно недвусмысленно относится к войне между Францией и Австрией. (Древнегреческий поэт Тиртей писал зовущие в бой песни и, согласно легенде, помог спартанцам одержать победу.) Гёте, которого, как автора «Римских элегий», называли «немецким Проперцием», принял слова Жан-Поля на свой счет и вознегодовал.
Письмо Рихтера было написано 3 августа, а уже 10-го (обратим внимание на быстроту не только сплетника, но и почты!) Гёте отправил Шиллеру стихотворение для «Ор»: «Посылаю небольшое сочинение; если оно Вам пригодится, я ничего не имею против, чтобы под ним стояло мое имя. Собственно говоря, меня навело на него дерзкое высказывание господина Рихтера в письме Кнебелю».
Сочинение называется, правда, не «Человек, который упал с луны в Веймар», но похоже: «Китаец в Риме», то есть неверующий в Священном городе, или же варвар в столице культуры.
Видел я в Риме китайца; его подавляли строенья
Древних и новых времен тяжестью мощной своей.
«Бедные! — так он вздыхал. — Я надеюсь, им стало понятно:
Нужно, чтоб кровли шатер тонкие жерди несли,
Нужно, чтоб жесть, и картон, и резьба с позолотою пестрой
Взгляд искушенный влекли, теша изысканный вкус».
Мне показалось, что в нем я вижу тех пустодумов.
Кто паутину свою с вечной основой ковра
Прочной природы равняет, здоровье считает болезнью.
Чтобы его болезнь люди здоровьем сочли.
Это не только высокомерно, но и догматично: Гёте, который в ту пору присягал античной строгости формы, лишь ее считал «надежной натурой», а все остальное — ненатуральным, что звучит достаточно курьезно, если задуматься, сколь искусственно переняли греческий идеал атакующие и какое значение имели родная природа, социальное положение народа и современность для атакуемого.
Гёте метит, разумеется, в то, что теперь кажется ему бесформенностью (позднее он будет судить мудрее). Вкус Рихтера воспитан не в классицистском духе, стало быть, у него нет никакого вкуса. Да и откуда ему взяться, если «лучшее общество, в каком он вращается, — это он сам»; вот если бы он приспособился к веймарцам…
Рихтер в Лондоне! Чем бы он стал! Рихтер же в Гофе
Полуобразованный — тот, чей талант вас приводит в восторг.
Так сказано в одной из направленных против Рихтера «Ксений» Гёте — Шиллера, и вместо «Лондона» здесь можно, вероятно не сомневаясь, читать «Веймар». В другой «Ксении» Жан-Поля не без оснований упрекают в том, что он не умеет распоряжаться богатством своего таланта.
Гёте и Шиллер столь же велики как поэты, сколь, к сожалению, неспособны распознать и признать талант иного склада. «Настоящая отповедь для этих людишек», — пишет Шиллер, получив «Китайца в Риме», а в следующем году говорит, что «эти шмидты, рихтеры, Гёльдерлины» субъективны, высокопарны и односторонни, но все же обнаруживает некоторое понимание, задаваясь вопросом, не объясняется ли это «оппозицией эмпирическому миру, в котором они живут».
К счастью, «эти людишки» умеют защищаться против чванства. В ту самую неделю, когда Гёте называет провинциала китайцем, тот заканчивает (не подозревая, что это ответ) свое полемическое сочинение против греков в Веймаре — разумеется, в своем духе, не так кратко и заостренно, а многословно и юмористически, никого не оскорбляя, касаясь больше дела, нежели личностей. Действующее лицо не Гёте или Шиллер, а вымышленный комический персонаж, не поэт, а рецензент, советник по делам искусства Фраишдёрфер, взятый из заготовок к «Титану» и впоследствии в нем снова появившийся; его прототипом современники считали Августа Вильгельма Шлегеля, но под ним, скорее, подразумевался советник Гёте по вопросам искусства Генрих Мейер. Так или иначе, Жан-Поль выступает в защиту своего дела: защищает свой жан-полевский стиль против догм классицизма и еще находящегося в зависимости от них раннего романтизма. (Против обоих направлений потом и будет обращен «Титан», который именно благодаря веймарскому уроку приобрел свой окончательный вид.)
В ноябре 1795 года появился «Квинт Фиксляйн» и так хорошо разошелся, что было запланировано второе издание. Так как Жан-Поль никогда не упускал случая написать предисловие (каждый отдельный томик «Зибенкеза» снабжен им, каждому новому изданию предпосылается новое предисловие, которое не обязательно связано с прилагаемой книгой, почему и имеется больше предисловий, чем книг Жан-Поля), то теперь, в 1796 году, он пишет новое предисловие ко второму изданию, которое, поскольку печатание книги задерживается, а полемика актуальна, забавным образом выходит отдельной брошюрой. В ноябре она уже в продаже: «История моего предисловия ко второму изданию „Квинта Фиксляйна“».
Это и на самом деле история, юмористическая и сатирическая, история путешествия, как и некоторые другие его предисловия. Действующие лица: конечно, Жан-Поль, Паулина Эрман (появляющаяся и в предисловии к «Зибенкезу»), советник по делам искусства Фраишдёрфер. Место действия: дорога из Гофа в Байройт. Сюжет: Жан-Поль доставляет себе две великие радости сразу — он странствует пешком по родному краю и пишет предисловие; он хотел бы прибавить и третью — посмотреть в лицо красивой девушке, что перегоняет его в почтовой карете. Но все три радости портит ему советник по делам искусства (в «Титане» он будет складывать свое лицо в простые, благородные большие складки, подобные драпировкам на одеждах древних). Вместо того чтобы наслаждаться природой, людьми и работой, Жан-Полю приходится выслушивать эстетическую жвачку человека, воплощающего отношение классицизма к искусству, чрезмерный эстетизм которого сделал его враждебным современности, действительности, а также человеку. Кому важна лишь красивая форма, тот превращает эстетику в варварство; тот считает неслыханным, чтобы архитектурные произведения искусства, то есть дома, осквернялись обитателями; тот радуется, когда сгорает город, потому что это позволяет надеяться, что построят новый, более красивый; для того крестьянин не более чем повод для буколической картины, а война — материал для баталиста; тому «во всей вселенной важно только то, что может ему сгодиться»; тот станет во имя изучения искусства пытать людей, если ему надо нарисовать Прометея. Правда, советник по делам искусства полагает, что легче всего прекрасную, то есть благородную греческую, форму достичь «отказом от материи», то есть отказом от содержания.
