Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
Если исходить из творчества Жан-Поля в целом, этот персонаж — предвосхищение. Здесь под другим именем преждевременно выступает Шоппе из уже задуманного «Титана»; если же исходить из жизни, он — своего рода возврат к прошлому: имя его прототипа в действительности — Иоганн Бернхард Герман, рано умерший друг Жан-Поля.
Еще при жизни Германа Жан-Поль заявил, что когда-нибудь пересадит его характер в свой роман. После смерти друга он хотел издать его оставшиеся рукописи, но затем отказался от этого плана. Впоследствии «Биографические забавы Жан-Поля под черепом великанши. История с привидениями» должны были воскресить покойника под его настоящим именем. Но этот фрагмент (прелесть которого состоит главным образом в изображении — похожем на сюрреалистическое — гигантской статуи девы Европы, в чьей голове автор сидит и пишет, выглядывая наружу через ее глаза) до появления духа Германа не дошел. Памятник Герману удалось возвести в «Зибенкезе». Однако Лейбгебер — больше, чем портрет Германа. В нем частично заключен и характер автора. Только Зибенкез и Лейбгебер вместе и составляют Жан-Поля.
Сатирическое произведение, над которым работает Зибенкез, от чего его постоянно отвлекает Ленетта своей болтовней, уборкой, подметанием, стиркой, называется «Избранные места из бумаг дьявола» и пишется в то же время (1785–1786), когда создается одноименная книга Жан-Поля. Но вкрапленные в роман сатиры чаще принадлежат Лейбгеберу. Зибенкеза и Лейбгебера часто путают, так как они внешне поразительно похожи. В знак дружбы они обмениваются именами, так что, когда Зибенкез после своей мнимой смерти живет под именем Лейбгебера, он лишь восстанавливает свое прежнее состояние, в то время как Лейбгебер благодаря безымянности обретает полную свободу от всех обязательств и связей. Спустя два года после «Зибенкеза» автор делает Зибенкеза создателем «Палингенесий», которым предпослано «Открытое письмо гражданину Европы Генриху Лейбгеберу». Затем в «Титане» Генрих Лейбгебер выступает в образе Генриха Шоппе, с тем чтобы в «Приложении» снова под именем Лейбгебера вести полемику с Фихте: «Clavis Fichtiana seu Leibgeberiana».
Итак, здесь действующими лицами становятся те две души, что живут в груди автора, к ним присоединяется третьим он сам, все время вмешиваясь в их разговоры; в других романах он вмешивается своими действиями в созданный им мир, который отражает мир подлинный, преображенный на жан-полевский лад. Ибо «в любой поэтической фантазии самое упоительное — правда», а «отражение, не заключающее в себе ничего, кроме отражения, ничего и не отражает. Видя сияние, мы предполагаем, что где-то есть свет».
Когда во времена юношеского кризиса, который сделал его писателем, Жан-Полем овладела мысль о смерти, он ради спасения своей чувствительной души заставил себя поверить в бога и бессмертие. Но подавленная часть его разума умерла лишь мнимой смертью. В образе атеиста Лейбгебера она воскресла. Ленетта как черта боится этого друга своего мужа, ведь он противник порядка, угодного богу. А Зибенкез жалеет его и восхищается им. Но в первую очередь — любит. Ему он может полностью открыться, словно тот часть его самого.
Один из курьезов — их было много в жизни и творчестве Жан-Поля — в том, что он, холостяк, написал первый крупный немецкий роман о браке, — роман, странным образом лишенный сексуальности. Это обстоятельство можно было бы легко приписать неопытности автора, но дело не в ней: таков его моральный и художественный принцип. Супружеские скандалы — истинное наслаждение для читателей — описаны так убедительно и точно, что кажется, будто автор их пережил. Так оно и есть, но (за исключением некоторых, написанных для второго издания сцен, где использован собственный супружеский опыт) партнерша не супруга, а мать. Вот так он, голодающий кандидат в Гофе, ссорился с ней в тесной комнатке из-за шума, из-за ломбарда. Автор, рукописи которого с недавних пор рвут из рук издатели, оглянулся назад, на свое самое тяжкое время. В этом отношении то, что мы ценим как роман о браке, было для него, скорее, книгой воспоминаний. Сам он смотрит на брак иначе, чем это изображено в «Зибенкезе». Когда он высказывает эти свои взгляды (а он это делает часто), они оказываются не реалистическими, а идиллическими.
Великолепно удалось в «Зибенкезе» изображение народа. Позднее Бёрне будет прославлять Жан-Поля как защитника бедных — эту славу он больше всего заслужил историей адвоката для бедных. Кстати, профессия Зибенкеза лишь выражение критической позиции автора: Зибенкез не показан при исполнении обязанностей, если не считать иска по его собственному делу, предъявленного правителю, который превратил его в нищего. В момент составления завещания эта критическая позиция достигает такой остроты, что нотариус от страха перед последствиями столь крамольной речи выпрыгивает из окна, под которым, на его счастье, лежала куча дубильной коры, что и спасло ему жизнь.
Да будет он счастлив, «особенно здесь, в этом мире», желает Зибенкез в завещании народу Кушнаппеля — дубильщикам, сапожникам, переплетчикам, парикмахерам, чулочникам и нищим. Их образы превращают роман в хронику времени, в необходимое дополнение официальных исторических трудов, которые регистрируют не то, что было на самом деле, а только то, что якобы подтверждает предначертанный ход развития, и которые, таким образом, в те времена вообще народа не замечали. «Ах, сколько капель слез, сколько капель крови, которые оросили и вспоили три краеугольных древа земли, три ее опоры — древо жизни, познания и свободы, — было пролито, но не подсчитано. Мировая история рисует род человеческий не так, как художник нарисовал одноглазого короля, изобразив лишь зрячий профиль, — она рисует лишь его слепой профиль; и только в великом несчастье становятся видны великие люди, подобно тому как кометы становятся видны при полном солнечном затмении. Не только на поле битвы, но и на освященной почве добродетели, на классической почве истины из тысячи павших и борющихся безымянных героев строится пьедестал, на который история возносит лишь одного из них, названного по имени, истекающего кровью и озаренного светом победы. Самые великие героические деяния свершаются в четырех стенах; а так как история учитывает лишь мужей, принесших себя в жертву, и пишет только кровью, то в глазах мирового духа наша летопись величественнее и прекраснее, чем в глазах того, кто пишет всемирную историю; ход мировой истории оценивают лишь по ангелам и дьяволам, в ней выступающим, а людей, что между ними, забывают».
Журнальная критика отзывается на роман восторженно или по крайней мере благосклонно, цензоры в Австрии налагают на него запрет: ввоз этой «отнимающей время и бессмысленной» книги, содержащей «шуточки, предосудительные с точки зрения политики и религии», да и непонятной, не разрешается. Но газета «Кайзерлих привилегиртер рейхс-анцайгер» снабжает юмористический роман еще и юмористическим эпилогом. 25 августа 1797 года она публикует статью под названием «Порицание проступка писателя». Она клеймит автора «Зибенкеза» за то, что он одобряет своего героя, который обманывает не только прусское попечительство о вдовах, но и церковь: ибо мнимой смертью Зибенкез надувает консисторию, лишая ее налога на развод. «Напрашивается вопрос: предлагал ли уже какой-нибудь писатель своему народу то, что господин Рихтер предлагает своей книгой немцам, или это они сами — они, чью славу среди народов прежде составляла честность, — теперь считают плутовство, заслуживающее позорного столба, всего лишь проказами прекрасных душ?»
Нынешнему читателю трудно представить себе, что «Зибенкез» не имел такого успеха, как «Геспер». Выдающиеся современники, друзья и приятельницы писателя оценивали его, хотя и с оговорками, по существу благосклонно. Только одна отозвалась о нем резко отрицательно — Шарлотта фон Кальб.
23
ТИТАНИДА
Без определенной мании величия произведения искусства возникают редко. Художнику нужно быть убежденным, что он может сделать что-то прекраснее, значительнее, правдивее, фантастичнее, искуснее, современнее, во всяком случае — иначе, лучше других, это необходимая предпосылка его работы. Без этого муки полнейшей самоотдачи может вынести только внутренне равнодушный, а он все равно не создаст значительных произведений.
Эта мания не заслуживает такого названия лишь в тех редких случаях, когда воображаемые и действительные достоинства совпадают, тогда ее, пожалуй, следует называть уверенностью в себе. Ее трудно вызвать, особенно в душе человека умного, и легко разрушить; вот почему преждевременная или неверная критика может повредить произведению, нарушив столь трудно достигаемое равновесие между манией величия и чувством неполноценности. Потому-то порой и срываются некоторые нынешние издания, что критический указующий перст поднимается прежде, чем написано первое слово; но это же основа и нелепой сверхчувствительности многих художников к критике. Тот, кто не перерос свое произведение, прежде чем оно дошло до общественности, подвержен тяжелым нарушениям равновесия. С этой точки зрения многие месяцы, которые благодаря нашим инстанциям, издательствам и типографиям отделяют сегодня окончание книги от ее выхода в свет, — сущее благо для авторов. До того как выскажется разрушительная критика, автор успевает посмотреть на свое создание со стороны.
