Андрей Буровский - Разные человечества
Наверняка различия между разными представителями эректусов были еще больше. Не зря же еще недавно как найдут останки эректусов – так сразу придумывают новый вид человека.
Бушмены – современная фотография
Кто кого ел?
Давно существует любопытная гипотеза – что в самом облике «нечистой силы» как бы зашифрован облик наших предков. Нечто антропоидное – но не человек. Мохнатое такое. С глазами, горящими в темноте красным огнем. Заметьте – если глаза горят в темноте зеленым – это не страшно. А вот красным огнем – очень страшно. Красным же светятся в темноте глаза только у человекообразных обезьян… И у некоторых не очень приятных людей.
Почему вспыхивает этот иррациональный страх? Давно сделано предположение, что не было для наших предков ничего более опасного, чем другие люди. Человек охотился на человека, человек ел человека. Один коллектив не имел никакого отношения к другому. Убийство и поедание «чужака» – не более чем охота.
Конечно, не факт, что наша генетическая память сохранила страх именно перед ранним эректусом или хабилисом. Параллельно с ними жили и гигантопитеки, и другие удивительные существа – в том числе австралопитеки. Они вполне могли убивать и поедать наших предков. Весьма вероятно, что кое-где предки могли встречаться и с еще более древними существами… Которые тоже вполне могли проявлять людоедские наклонности. Так что кого мы до сих пор боимся встретить в темноте – вопрос далеко не однозначный.
Первобытные неврастеники?
То, что мы находим останки людей не в погребениях, а как часть охотничьей добычи – это факт. Но из этого вовсе не следует, что не существовало представлений о загробной жизни и погребального обряда.
Существует интереснейшая гипотеза, что сам погребальный обряд возник из страха перед покойником. Родилось представление, что убивать человека опасно: покойник может вернуться из «иного мира» и отомстить. Это сделало людей намного лояльнее друг к другу: по крайней мере, в пределах своей локальной группы. Лояльность, основанная на невротическом страхе, и позволила людям с каменными орудиями и копьями не истребить друг друга, выступила культурным ограничением агрессии.[176]
Если эта гипотеза и верна, людоедству невроз и страх перед покойником – не помеха. Поедание – даже более надежный способ «избавиться» от опасного существа, чем погребение. Тем более при отсутствии постоянных поселений, погребения не имеют особого смысла. Закопаешь покойника – а он все равно пойдет за тобой по лесу и саванне…
Более чем вероятно, что, поедая своих умерших, уже хабилис совершал какие-то обряды и почитал их.
Про культурные достижения
Если верить исследованиям Лики, то первый костер горел в Олдувайском ущелье 1,75 млн. лет тому назад. Первые ветровые заслоны, полулунные ограды из камня, появляются немного позднее: примерно 1,4 млн. лет назад.
Но человек покинул Олдувайское ущелье и начал расселяться по земле ДО совершения этих важнейших открытий. В Шийяке, Дманиси и Левенцовке жили хабилисы и эректусы, предки которых ушли из Олдувая задолго до того, как загорелся этот первый костер.
Культура всегда может развиваться вглубь: если люди живут на одном месте, им поневоле приходится интенсифицировать свою деятельность. Возможно, так и было в Олдувайском ущелье, где все и началось.
Но культура может развиваться и вширь! Виллафранкское человечество возникло именно при распространении людей по лику Земли.
Это было, конечно, странное человечество. Странное – в нашем понимании. Ни поселков, ни огородов и пашен, ни даже огня. Тропинки, мало отличающиеся от звериных, шалаши, мало отличимые от гнезд и нор. Эти тропинки и шалаши все время появляются и исчезают в разных местах. Никакой, выражаясь современным языком, инфраструктуры.
Если бы мы могли пролететь на вертолете над древней землей виллафранка, мы рисковали бы вообще не увидеть ни человека, ни продуктов его деятельности. Разве что мелькнула бы вдруг вертикальная, совсем не звериная фигура в лесу, да лежала бы на мелководье туша эласмотерия с вырезанным задком.
Были ли у них одежда и обувь? Этот вопрос так же непонятен, как другой: были ли они покрыты шерстью? Мы рисуем виллафранкского человека голым, без шерсти и при том с очень темной кожей. Другой художник рисует мохнатого. Но ведь и то, и другое – не более, чем наша собственная выдумка. Просто именно этому художнику хочется видеть этих людей именно такими.
Судя по отсутствию костяных иголок – никакой одежды у них не было. Но костяных иголок не было и у неандертальцев, а они жили в климате, где каждую зиму стояли морозы по минус сорок и минус пятьдесят. У которых просто не могло не быть одежды.
Конечно, люди могли ходить почти голыми, как это делали еще недавно многие африканские племена, бушмены и австралийцы. Жители острова Тасмания тоже не знали одежды, хотя жили не в самом теплом климате.
Возможно, потребность в одежде отсутствовала точно так же, как потребность в огне.
Но точно так же возможно, что, попав в климат посуровее, человек и одевался. По крайней мере в Северном Причерноморье бывала уже настоящая зима – пусть очень короткая и теплая. Но там, где выпадает снег, двуногой обезьяне лучше одеться… или откочевать поюжнее. Что делал человек – мы не имеем ни малейшего представления. Все, что мы знаем о нем наверняка, – человек жил и в Северном Причерноморье.
Говорил ли человек? Скорее всего, да, потому что ведь уже высшие обезьяны используют множество сложных дифференцированных звуков. А деятельность виллафранкских людей требовала обсуждения, координации совместных действий, обучения… Возможно, они учились говорить так же, как мы учим своих детенышей писать… Как современный человек не сразу овладевает письменной речью, так они не сразу овладевали устной. Среди них были люди, которым требовалось много усилий для освоения речи, как сегодня есть люди, с трудом овладевающие письмом.
Были ли у них мифы и сказки? Рассказывали ли они что-то друг другу, сидя рядом у излучины реки, при полыхании короткого южного заката?
В любом случае это были существа, нравы и речевое поведение которых показались бы нам «почти обезьяньими». Вряд ли они много молчали… наоборот. Это мы стараемся, попав в лес, меньше шуметь. В лесу мы чувствуем себя неуверенно и стараемся не привлекать к себе внимания. Да и просто устали от шума больших городов, нам хочется тишины.
А человек той отдаленной эпохи, если не охотился, старался как раз известить о себе. Ведь и в наше время, если не хочешь внезапно наткнуться на крупного зверя, в том числе на хищника, нужно напевать, кричать и громко разговаривать в лесу. Зверь услышит и тихо уйдет – ни одно психически нормальное животное не будет по доброй воле связываться с человеком.
Лагеря виллафранкского человека наверняка были не тихими: хохот и дикие крики были такой же частью общения, как членораздельная речь. И всякий зверь много раз подумал бы, прежде чем вторгаться в места, где так шумят: ведь инстинкт подсказывает всякому животному, что чем больше шума издает существо, тем оно больше и опаснее. Порой зверь уйдет просто от крика, который ему сам по себе неприятен.
Если бы современному человеку удалось пожить бок о бок с предками, как Джейн Гудолл жила возле стад шимпанзе, смутными были бы наши впечатления. Голые и полуголые создания с полузвериными чертами лица, не нуждающиеся даже в огне. Существа, для которых были родным домом, накрытым столом все открытые пространства виллафранкской эпохи.
Эти существа больше чувствовали и переживали, чем думали и анализировали, много визжали и орали, хохотали и прыгали. Эмоций было больше, чем рассудка. Чавкая и отрыгивая, жрали они сырое мясо, кровь и сок текли по их физиономиям. Они мочились и испражнялись в двух шагах от тех же шалашей и тропинок, на глазах друг у друга. Вероятно, нюхая и подбрасывая собственные испражнения, только что не пробуя их на зуб, как это делают обезьяны.
Ни малейшего представления о гигиене, и для человека виллафранка было бы очень вредно долго жить на одном месте: лагерь превратился бы в помойку.
Наконец, люди виллафранка публично совокуплялись, если и не обсуждая свои действия, то во всяком случае и не скрывая. Их половое поведение вызвало бы еще один приступ отвращения современного человека… но они не спрашивали у нас нашего мнения.
Вот чего я совершенно не допускаю, так это странных кабинетных выдумок про «промискуитет» и «матриархат». И «групповая семья» как-то не очень убедительна.
Если о нравах – то страшно представить себе, какая чудовищная грубость, какие ужасающие формы групповщины и дедовщины царили в их коллективах… или в стадах? Как беспощадны и жестоки, наверное, бывали эти существа при травле «изгоев» или убийстве собственных детенышей. Оставление без помощи стариков? Наверняка было и это – ведь люди все время передвигались; кто не мог идти дальше, был обречен.
