Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре
Тема Петра для Ломоносова теснейшим образом (и в большей мере, чем елизаветинская) связана с проблемой народа: «Петр неотразимо властвовал над душою Ломоносова. Он слился для него в одно с народом и везде он видел царя» (Булич 1865, 12). Приверженность Ломоносова Петру и его делу рассматривается как доказательство их народности: «Ломоносов вполне сочувствовал Великому преобразователю России и, как человек в полном смысле народный, не находил в его преобразованиях ничего противоречащего своим понятиям и чувствам. Это великое доказательство народности самого Петра I. – И вредные плоды от перенесенных с Запада успехов образованности должно искать не в насаждении Петра, но в ложном их направлении, в неправильном, чуждом народности, возделывании этого рассадника: иначе мог ли бы Архангельский крестьянин, и потом образованный и глубоко ученый человек, страдавший и падший в борьбе за народность – сочувствовать Великому преобразователю <…>» (Пассек 1842, 3). В народной теме прямо или косвенно определялся мотив труда, тяжелого, упорного, самоотверженного. Трудолюбие Ломоносова изоморфно неутомимости «вечного работника»: «К Ломоносову вполне можно приложить, несколько изменив, его же слова, в которых он излил свое благоговейное уважение перед памятью Петра Великого: «Везде видим его в поте, в пыли, и не можем сами себя уверить, что бы един везде он, но многие, и не краткая жизнь, но десятки лет»4. И действительно, сам Ломоносов трудился за десятерых. Он был и математиком, и химиком, и физиком, и поэтом, и историком, и художником, занимаясь мозаикой» (Русские самородки 1910, 70). Ср.: «Русский народ любят упрекать в лености, в неумении работать, в неуважении к труду. Не решаюсь судить окончательно, справедливо ли это <…>. Однако даже если все-таки это так, то у нас нет оснований думать, что выразители национального гения непременно должны быть и выразителями национальных недостатков. И в самом деле – приверженностью к труду отмечены жизни Петра Великого, Ломоносова, Пушкина <…>» (Ходасевич, 2, 286—287). Ср. другой, пореволюционный, контекст бытования этих трех имен: « – Нехорошо говорите, – сказал человечек, – нужно бодрость вносить в новую жизнь, а вы вон что: старое воскрешаете, старое надо вон. / – А Пушкин? – раздался неведомый голос. / Сторонник нового на мгновенье смутился, но скоро оправился: / – Пушкин – единичное явление, Пушкин мог тогда предвидеть наше время и тогда стоял за него. Он единственный. / – А Ломоносов? / – Тоже единственный. / – Нет, уже два, а вот Петра Первого тоже нельзя забывать, – три» (Пришвин 2010, 6)5.
Патриотизм Ломоносова – проекция патриотизма Петра: «Он был националистом, но в стиле Петра Великого. Он старался, по его словам, „защитить труд Петра Великого, чтобы научились Россияне, чтобы показали свое достоинство“. Россия пока учится у Европы и должна учиться, но учиться для того, чтобы затем зажить самостоятельной культурной жизнью» (Празднование 1912, 149—150). Разумеется, этот патриотизм не чужд своего рода избирательности: «Ломоносов, как и Петр Великий, был в тесной связи с тою частию русского общества, которая, сдвинувшись с места, напрягала все свои силы, чтобы скорее догнать Европу» (Миллер 1866, 382). Ср.: «И так, отстав от Европы, мы осуждены всему учиться; от того общество, созданное Петром, было подражательное; а посему и Ломоносов дал ему подобную литературу» (Плаксин 1833, 179).
Научные занятия Ломоносова – способ укрепления петровского государственного проекта: «Подобно Петру Великому, Ломоносов был убежден, что только одно знание может возвысить его родину. Оттого с таким горячим убеждением воспевал он „науку“ в своих поэтических гимнах» (Сиповский 1911, 1). Ломоносов устанавливает правила для русского языка, как Петр для российского государства, консолидируя систему управления: «В русской литературе первого сорокалетия XVIII века господствовали всевозможные варваризмы, „дикие нелепости слóва“, по выражению Ломоносова: он дал нашей литературе ту централизацию, которую государство получило от Петра Великого» (Празднование 1865 а, 77).
Ломоносов-историк заимствует исследовательский метод у Петра: «Вслед за Петром Великим М. В. Ломоносов стремился к точному изложению исторических фактов. Поэтому практикой своих исследований он предотвратил продолжение литературного домысливания как формы изложения исторического прошлого, что имело место в „Истории Российской“ В. Н. Татищева» (Свердлов 2011, 831).
Ломоносов-поэт вдохновляется военными победами Петра: «Торжественные оды были плодами <…> воинственного вдохновения. Лира Ломоносова была отголоском полтавских пушек. Напряжение лирического восторга сделалось после него, и без сомнения от него, общим характером нашей поэзии» (Вяземский, 5, 5)6. Тема Полтавы естественным образом включается в контекст обсуждения отношений России и Запада, тема восхищения Петром – с мотивами искренности и силы, тема поэзии – с темой науки: «Восторг Ломоносова был восторг неопределенный, но искренний; это было отражение радости Петра после полтавской битвы, чувство своей силы и твердая надежда на блестящую будущность. Петр был любимым героем Ломоносова, как вообще он был путеводною звездою, краеугольным камнем, на котором опиралась сила петербургской империи. Ломоносов поминает Петра в каждой своей оде, и точно так же он поминает науки: то уверяет, что для них настало счастливое время, то указывает на широкое поприще для них в России, то предается надеждам:
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
И почему ему было не надеяться? Он сам сознавал в себе полную силу, сам стоял наряду с величайшими учеными того времени, с Вольфами и Эйлерами; он чувствовал себя столь большим, что считал себя выше целой академии немецких ученых, учрежденной в Петербурге <…>. / Счастливые времена! Не было и мысли о каком-нибудь разладе, не было и тени сомнения в том, что мы уже навсегда слились с Европою, что скоро во всем совершится предсказание, данное полтавскою битвою, то есть, что ученики победят учителей» (Страхов 1868, 33—34).
Будучи близко соотнесены, Петр – создатель новой России и Ломоносов – создатель нового русского языка и новой литературы могли осмыслять в единстве вплоть до условного отождествления; см., напр., у К. Н. Батюшкова в «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» (1816): «Он то же учинил на трудном поприще словесности, что Петр Великий на поприще гражданском. Петр Великий пробудил народ, усыпленный в оковах невежества; он создал для него законы, силу военную и славу. Ломоносов пробудил язык усыпленного народа; он создал ему красноречие и стихотворство, он испытал его силу во всех родах и приготовил для грядущих талантов верные орудия к успехам» (Батюшков, 2, 238)7. Ср. в «Литературных мечтаниях» В. Г. Белинского (1834): «С Ломоносова начинается наша литература; он был ее отцом и пестуном; он был ее Петром Великим» (Белинский, 1, 42)8; ср. еще; «В XVII веке Симеон Полоцкий писал не лучше Графа Тибальда, и, даже в начале XVIII, Кантемир не превосходил Ронсара: как Россия ждала Петра, так ея Поэзия и самый язык ждали Ломоносова» (Иванчин-Писарев 1837, 47—48). Суждения Ломоносова о Петре осмысляются как автохарактеристика: «То, что Ломоносов говорил о любимом герое своем, которого славил он и в одах, и в похвальных словах, можно сказать о нем самом: «не могу себя уверить, что один везде, но многие, и не краткая жизнь, но лет тысяча». В период времени с 1739 года по 1765 год гений науки проявил такую же всеобъемлющую многосторонность, какую сам он видел в гении—царе. Он на поприще науки, как и его идеал, был во всем велик <…>» (Давыдов 1855, LXIII). Следующий шаг в развитии темы: «Во главе «новой» русской литературы стоят Петр Великий и Ломоносов» (Архангельский, 1907, 3). Напомним и об особом мнении И. С. Тургенева, который также был склонен соотносить Ломоносова с Петром, но при этом полагал, что миссия первого поэта была сложнее миссии первого императора: «Une littérature est encore plus difficile et «plus lente à créer qu’un empire. Aussi le premier écrivain digne de ce nom qu’ait produit la Russie, Lomonossoff, n’apparut que dix années après la mort de Pierre le Grand» (Тургенев, 12, 501). Ср. еще замечание Ф. М. Достоевского (возможно, несколько двусмысленное), считавшего, что Ломоносов выступил своего рода посредником между Петром и Россией: «Кто же формулирует новые идеи в такую форму, чтоб народ их понял, – кто же, как не литература! Реформа Петра Великого не принялась бы так легко в народе, который и не понял бы, чего хотят от него. А каков был русский язык при Петре Великом? Наполовину русский, наполовину немецкий, потому что наполовину жизни немецкой, понятий немецких, нравов немецких привилось к жизни русской. Но русский народ не говорит по-немецки, и явление Ломоносова сейчас после Петра Великого было не случайное» (Достоевский, 18, 126). Но Ломоносов не только облек в доступную народу форму эти «новые идеи», но и создал канонический (по крайней мере для для официальной культуры) образ их автора: «До сих пор нам обыкновенно рисовали Петра реторическими красками, заимствованными из похвального слова ему, сочиненного Ломоносовым. Петр представлялся нам в сверхъестественном, невозможном величии какого-то полубога, а не великого человека, и мы привыкли соединять возвышенные идеи, мировые замыслы со всеми самыми простыми и случайными его поступками» (Добролюбов, 3, 79)9.
