Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре
Насколько можно судить по имеющимся в нашем распоряжении источникам (а их сравнительно немного, и при этом многие из них явно пристрастны), Шувалов учитывал социальный статус поэтов и «играл» с их социальной психологией.
Ломоносов – человек «подлого» происхождения45. Для выходца из низов всегда важна карьера, социальный статус. Значит, тому, кто собирается им манипулировать, нужно сделать так, чтобы вопрос о статусе зависел только от Мецената. В данном случае все было просто и сложилось как бы само собой: положение Ломоносова в Академии наук было непрочным в том смысле, что у него было там слишком много врагов, которые быстро нашли бы способ расправиться с ним, отступись от него Шувалов.
Сумароков – дворянин, причем крайне чувствительный к вопросам личной чести. В соответствии с этим признается целесообразным выстроить отношения с ним таким образом, чтобы он осознавал свою зависимость от Мецената, все время оставаясь на грани бесчестия: именно Сумарокову была отведена роль шута, то отдалявшаяся от него, то вплотную приближавшаяся к нему; во всяком случае, эти представления о Сумарокове надолго пережили его и были зафиксированы А. С. Пушкиным, который всегда был внимателен к подобного рода историко-психологическим «сюжетам», имевшим прямое отношение к вопросу о его собственном социальном статусе («Сумароков был шутом у всех тогдашних вельмож: у Шувалова, у Панина; его дразнили, подстрекали и забавлялись его выходками. Фон Визин, коего характер имеет нужду в оправдании, забавлял знатных, передразнивая Александра Петровича в совершенстве. Державин из под тишка писал сатиры на Сумарокова и приезжал, как ни в чем не бывало, наслаждаться его бешенством. Ломоносов был иного покроя. С ним шутить было накладно. Он везде был тот же: дома, где все его трепетали; во дворце, где он дирал за уши пажей; в Академии, где, по свидетельству Щлецера, не смели при нем пикнуть [Пушкин, 11, 253; черновая ред.: Пушкин, 11, 226]; основные источники сведений Пушкина об этой стороне биографии Сумарокова, как обычно считается, – рассказы И. И. Дмитриева и Н. М. Карамзина).
Далее: оба они поэты, причем крайне самолюбивые и не слишком склонные или способные к обузданию своих страстей. Этим обстоятельством совсем нетрудно воспользоваться: нужно только сделать так, чтобы лишь от Мецената зависели их литературные репутации и чтобы Меценат, любивший стравливать их друг с другом, имел возможность последнего литературного приговора; в этой ситуации поэты, соревнуясь и взаимоборствуя, должны были все время добиваться расположения Мецената. Так Шуваловым, впервые в русской культурной истории, была построена гибкая и надежная модель властного контроля над литературным пространством, опиравшаяся на несложный, но вполне точный социально-психологический анализ46.
Данная модель в глазах власти могла иметь самостоятельное значение: она позволяла управлять культурой, формировать адекватные, с точки зрения власти, типы отношений с ней и в ней, а также механизмы ее развития. Но чтобы направлять культуру, чтобы влиять на литературную эволюцию, нужно понимать ее законы, знать ее истоки, контексты, возможности – и не только в национальном, но и в европейским масштабе. Шувалов был прекрасно образован, европейскую литературную ситуацию знал очень хорошо, а в отдельных аспектах детально. Он исходил из франкоцентричной модели европейской культуры, а вместе с тем ясно понимал возможность различных ее интерпретаций.
Таких интерпретаций, если оставить в стороне маргинальные, было две, обе возникли в немецком культурно-политическом контексте, обнаружив взаимную враждебность и даже непримиримость, и, с точки зрения Шувалова, адекватное управление русской культурой требовало постоянного внимания к ним обеим. Одна из них, радикальная, была связана с именем Фридриха II, другая, умеренная, с именем Готшеда и с Лейпцигской школой. Фридрих презирал и Готшеда, и немецкую литературу, полагая ничтожным если не ее прошлое, то во всяком случае настоящее, и проблематизируя ее будущее, поскольку резервы внутреннего развития она давно исчерпала. Поэтому он приглашал в Берлин Вольтера (об их отношениях: Desnoiresterres 1870; Henriot 1927 (краткий очерк); Mervaud 1985; см. также: Peyrefitte 1992), который оказался своеобразным символом культурной политики прусского короля, в основе которой лежала идея замещения немецкой литературной традиции французской моделью. Готшед, чьи сложные личные отношения и с Фридрихом, и с Вольтером неоднократно привлекали к себе внимание современников, тоже был франкофил, но при этом умеренный патриот, а потому не принимал Фридриха и его культурную политику, выдвигая принцип творческого взаимодействия национальной литературы с литературой французской. Все это Шувалов хорошо знал и воспроизводил данную ситуацию на русской почве, сталкивая и примиряя Ломоносова, резко отрицательно относившегося не только к Фридриху, но и к Вольтеру, которого внимательно изучал и которому предпочитал немцев, в частности того же Готшеда (об отношениях Ломоносова к Готшеду см., в частности: Данько 1940; см. также: Филиппов, Волков 2014, 25—54; сводка основных данных по теме «Ломоносов и Вольтер»: Заборов 1978, 9—11; не проясненными до конца остается вопросы о «вольфианстве» Ломоносова и Готшеда как общем источнике их «рационализма», и о том, как именно в литературном сознании Ломоносова Готшед сочетался с Гюнтером и оба они – с Малербом); и Сумарокова, хорошо изучившего Готшеда и усвоившего ряд его идей (преимущественно тех, что находили определенные соответствия у Вольтера и особенно у Буало), печатавшегося у него и даже получившего от него диплом о членстве в лейпцигском «Немецком обществе», но, в отличие от Ломоносова, апеллировавшего обычно именно к Вольтеру47. Так эти русские «буалоисты» и «готшедианцы», то сближаясь в отдельных элементах своих литературных программ и практик, то размежевываясь, играли с одним и тем же европейским материалом и не без сильного влияния со стороны Шувалова создавали сложную ситуацию внутренне противоречивого единства, которое в одних случаях заявляло о себе с полной очевидностью, а в других оказывалось почти неразличимым, скрываясь как за случайными столкновениями самолюбий и темпераментов, так и за принципиальными несходствами интерпретаций одного и того же круга европейских источников и связанных с ними представлений о приоритетах русского культурного строительства. Поэтому сторонние наблюдатели и тем более позднейшие исследователи литературной жизни эпохи могли, «выпрямляя» сложности, игнорируя двусмысленности и противоречия, в соответствии со своими интеллектуальными предпочтениями и культурными идеологиями, преувеличивать или даже абсолютизировать либо единство, либо антагонизм, опираясь на отдельные высказывания или микросюжеты48.
Вряд ли эти преувеличения следует считать лишь случайными следствиями недостаточной изученности предмета: есть вполне серьезные основания считать, что они имели идеологическое обоснование. Во всяком случае, в более общей исторической перспективе позиция Ломоносова оказывалась протославянофильской, ведущей к Шишкову, и именно поэтому в начале XIX века начнется настоящая борьба за Ломоносова; позднее к нему будут демонстративно апеллировать «арзамасцы», отказывая своим противником в праве наследования Ломоносову, а позиция Сумарокова оказывалась протокарамзинистской (если угодно, протозападнической), но именно поэтому С. Н. Глинка апеллировал к Сумарокову в своем «шишковистском» контексте, объявляя его творчество и творчество Ломоносова внутренне единым претекстом литературной деятельности Шишкова. Задолго до начала этой борьбы за концептуальное единство русской словесности, в относительно спокойные в отношении литературных войн 1780—1790-е гг., когда явственно обозначилась возможность консолидации литературных сил, произошли события, которые, с одной стороны, отодвинули литературное наследие Ломоносова, и прежде всего его оды, в прошлое русской литературы, с другой же – закрепили за ним особый статус в культуре. Эмфатическому стилю ломоносовской «барочной» оды был противопоставлен «забавный слог» державинской «Фелицы» как архаичному актуальный: Екатерина II, княгиня Дашкова, а вслед за ними и вся культурная часть придворного сообщества, не чуждая чтению русских стихотворений, пришли к выводу о необходимости нового литературного стиля.
Но дискредитация Ломоносова в державинском контексте, парадоксальным образом оказалась формой его канонизации: его низвергли с пьедестала литературной современности, но при этом за ним закрепили статус первопроходца, создателя русской литературы европейского типа (см. об этом подробнее: Ивинский 2012, 72—82).
