Винсент Хоппер - Числовая символика Средневековья. Тайный смысл и форма выражения
Заметим также, суеверие особо упоминается Монтенем в связи с присутствием 13 за столом. Здесь, бесспорно, прослеживается связь с последней трапезой. Остается только удивляться, насколько сильно данный мотив приковал внимание к 13-му несчастливому месту. Верно, данное место было пусть и благословлено, при этом опасно и отчетливо несчастливо для неверного.
Явно перед нами не просто отгадка, хотя кресло обычно предназначалось правителю. Карл Великий в «Паломничестве», владыка в чертоге Богов в Гладсхейме и Персиваль в Nostre Sire Модены оставляют свободное место Иуде. Возможно, таковы намерения автора Модены, ведь переписчик и обыденное сознание полностью связали его с Иудой.
Встречаются разновидности числового символизма: атмосферный, традиционный, суеверный, наиболее распространенные в светской литературе Средних веков. Открытый символизм редок и, поскольку почти всегда объясним, следует признать, слишком сложен для широкого использования.
В Gesta Romanorum речь о том, как король помещает своего брата в глубокую яму на троне с четырьмя прогнившими ножками. 4 человека с саблями, нависающими над головой, окружают несчастного.
Затем король велит привести музыкантов и принести еду, после чего спрашивает брата, в чем причина его печали. И после очевидного ответа объясняет, что печаль схожа с его собственной. Хрупкое кресло — его трон. Его тело, как предполагают, состоит из четырех элементов.
Яма олицетворяет ад. Над ним нависает сабля Божественной справедливости. Спереди — сабля смерти, сзади — греха, справа расположился Дьявол, слева — черви, вознамерившиеся терзать тело после смерти. В данном случае действительно требуется объяснение, но вряд ли для следующего случая:
«И затем он [Король Баи] сорвал 3 листа травы во Имя Святой Троицы.
Два лезвия [меча] повелевают рыцарю быть слугой нашего Господа и его Народа. [Активная и созерцательная жизнь связывается с двумя заповедями Христа, любовью к Богу и ближнему, образуя самую общеизвестную дуаду Средних веков]».
И в «Лэ о ясене» Марии де Франс рассказывается, как Дама, которую порицают за рождение близнецов, положив их у подножия ясеня около аббатства, умоляет Господа о Милости. «Это было прекрасное дерево, толстое и покрытое листьями, оно делится на четыре сильные ветви». «Четыре сильные ветви», согласно контексту, явно указывают на то, что ясень символизирует крестообразный храм.
Также справедливо, что преобладание символических чисел, использовавшихся только как круглые, затрудняло понимание числовых намерений, требуя дополнительных пояснений. В нижеследующем примере, похоже, многократное 7 — явно отсылка к семикратному покаянию или семи стадиям созерцания:
«Когда Артур, прославленный король Англии… провел двенадцать разных битв, завоевав третью часть земли и устав от своих военных подвигов, в старости решил вести спокойный образ жизни, направил свои военные привычки на божественные книги небесного созерцания. Именно это сделало его известным в мире, так что другие благословляли мир за то, что он пришел.
Семь лет прошли в спокойных, тихих размышлениях, семь лет никто не слышал звуков восхитительных барабанов, равно как семь лет он не собирал трижды достойных рыцарей у Круглого стола».
Даже здесь нет гарантии того, что символ, вероятнее всего, широко распространенное клише. В «Истории жизни Карла Великого и Роланда» Жана Тюрпена приводится сравнение Роланда, раненного в пяти местах, с Христом, символом Божественной защиты, данной Карлу, когда солнце оставалось неподвижным в течение трех дней, в то время как преследование язычников продолжалось.
Сравнение слишком смелое, если бы не таинство трех в одном в той же книге и сама книга Тюрпена, друга и секретаря императора.
Таковы достаточно слабые и распространенные отголоски традиции, которая более или менее проявляется в высоких образовательных сферах. Во всех перечисленных случаях число представляет собой символ только во вторичном смысле. Пять ран Карла Великого ассоциируют с пятью ранами Христа, не затрагивая глубину проблемы, касающейся значения числа 5.
Строго говоря, числовой символизм относится более к метафизике, чем к тропам или аллегориям. Это язык Вечных Истин, а не конкретной реальности. В таковом качестве он практически не ставит цель «усиления и классификации опыта», пока поэт не начинает писать ради ограниченной аудитории тех, кто «способен его понять».
В отличие от более объективных средневековых символов (Пеликан=Христос), абстрактное число окружено мистикой, к которой можно подобрать ключ лишь с помощью совершенной метафизической эрудиции. По этой причине подобные числовые отсылки, как в случае с массовой и народной литературой или, в порядке исключения, у Данте, мы видим как туманные отголоски условных знаков науки, философии и теологии.
Глава 7
Красота порядка — Данте
В отличие от неясного и часто «удивительно туманного» числового символизма, использовавшегося другими средневековыми авторами, писавшими на вульгарной латыни, Данте использует точные и продуманные символы. Ученый, философ, теолог, мистик и поэт, он неизбежно относился к небольшой группе тех, кто их «хорошо знал». Вот почему его читатель должен хотя бы приблизительно представлять суть средневекового знания и, что более существенно, быть готовым меняться духовно.
Средневековые аллегории и мистицизм далеки от сознания современного читателя, представления которого основаны на творчестве Уолта Уитмена или В. Линдсея. Однако их представления о средневековой мистике не были экстравагантными или неосознанными. Они воспринимали ту эпоху как сочетание откровения и порядка, глубина проникновения в его суть находилась в прямой зависимости от понимания точного соотношения всех вещей с Вселенской Гармонией.
Аллегория тоже не чужда современному мышлению. Поэтому приводимый ниже подтекст «Божественной комедии» доказывает ее значительность и вневременной характер.
Отметим, что в Средние века аллегория считалась естественным способом выражения не только в духовных, но и в светских текстах, особенно когда подобные произведения имели дидактическую направленность. В религиозных же сочинениях, как мы показали в последних двух главах, встречаются попытки найти более глубокие и тонкие толкования Священного Писания, часто приводившие к чрезмерному расширению объема.
Средневековая церковная литература в основном состоит из подобных комментариев и проповедей, в равной степени посвященных объяснению исторического, аллегорического, морального и анагогического значения излюбленных отрывков из Писания.
«Божественная комедия» объединяет эти качества, являясь дидактическим и религиозным сочинением. В письме Кангранде делла Скала Данте подчеркивает, что его произведение — сложное переплетение значений, чья экзегетика основывается на четырехзвенной схеме толкования текста Священного Писания[12].
Необычайное пристрастие Данте к аллегории в полном объеме проявилось в Convivio, где каждая ода сопровождается экспозицией, неуместной, а потому вряд ли понятной в интерпретации любого комментатора, кроме самого поэта.
Суть Vita nuova («Новой жизни»), Convivio («Пира») и De monarchia («Монархии») воплощает аллегорическую утонченность, отраженную в «Божественной комедии». Тем не менее ее подтекст очевиден именно благодаря письму Кангранде делла Скала и попутно тому, что сам Данте дважды в «Божественной комедии» заостряет внимание читателя на тех истинах, которые скрываются внутри его стихов:
О, вы, разумные, взгляните сами,
И всякий наставленье да поймет,
Сокрытое под странными стихами![13]
Обнаружить это внутреннее значение означает удовольствие, а вовсе не скучное времяпрепровождение. Ведь, как сказал Августин, «самое скрытое значение самое сладостное».
Все элементарно, именно из-за щепетильного подтекста интерпретации Данте настолько разнообразны и часто свободны по своему значению, подобно средневековому Писанию. Основательность таких экзегез зависит от отнесенности подобных интерпретаций к выражениям верований, интеллектуальных привычек и целей как самого Данте, так и его поколения. В равной степени оно зависит от классификации каждой части поэмы, как часть предмета соотносится с целым.
При всей сдержанности и абсолютном признании того, что я, как исследователь, уступаю Данте, все же предлагаю возможный комментарий, хотя и признаю, что это лишь «врата и ключ» к его представлению о Вселенной.
Наше первое знакомство с Данте произошло через «Новую жизнь». Мы, несмотря на его прошлое, стремились показать, что Данте принял «Новую жизнь», христианскую, осознаваемую не путем приобретения знаний, а посредством «откровения». Оно было даровано Данте прежде всего через Беатриче, которая в земном своем воплощении носила отпечаток Божественного образа.
