Астрид Линдгрен - Кати в Париже
Вскипятив воду для чая, я разбудила Леннарта, и он, сидя у огня, сонный, со взъерошенными волосами, пил чай. Не знаю, правильно ли он понял, как все вместе чудесно, хотя я изо всех сил пыталась ему это объяснить.
У Леннарта при всем его уме, интеллигентности и том, что он превосходил меня во всех отношениях, были мелкие черты ребячливости, которые мне очень нравились. Во всем, что касается рождественских подарков, он был сущим ребенком.
— Знаешь, что ты получишь в подарок? — уже за месяц до Рождества начал спрашивать он. — Ты получишь…
— Не хочу это знать, не хочу знать, не хочу знать! — кричала я.
Но его так и подмывало говорить об этом, и мне было трудно заставить его замолчать.
И вот он, сидя у огня и помешивая ложечкой в чашке с чаем, начал снова болтать о рождественских подарках.
— Не надо бояться, я все равно ничего не скажу, — успокаивал он меня.
Он долго сидел молча и задумчиво пил чай, а потом сказал:
— Если бы тебе, например, подарили авторучку, какую бы ты предпочла — черную или красную?
— Красную, — не задумываясь ответила я, ведь так уж много хитроумия не требовалось, чтобы вычислить — именно такую он и купил. И тогда Леннарт так обрадовался, и вид у него был такой довольный, словно он хранил в душе чрезвычайно приятную тайну.
Леннарт хотел получить в подарок кофту. «Связанную маленькими хлопотливыми ручками моей жены», — говорил он.
— Какую кофту? — спрашивала я. — Кардиган?
— Кофту, которая спереди застегивается, а потом можешь называть ее «кардиган» или как угодно. Но по-шведски это называется «кофта».
Я тотчас же пошла и купила пряжу. Когда Леннарт в следующий раз завел разговор о кофте, он говорил о своем «кофтигане», только чтобы подразнить меня. В другой раз он спросил:
— Ну как, ты, верно, прилежно вяжешь мой hichory?[167]
А за несколько дней до сочельника он язвительно спросил:
— Как по-твоему, ты успеешь приготовить мою майолику?[168]
Она была готова!
Никто лучше Леннарта и меня не знает, что майолика — кофта, которая застегивается спереди. Может быть, когда-нибудь ко мне прибегут мои дети и спросят: «Мама, где моя майолика?» И вопрос этот будет верным признаком того, что это в самом деле мои дети. Это такая же непреложная истина, как то, что в каждой семье есть свои специальные чёпуховые словечки, свой собственный шифр, мелкие дурацкие шутки, непонятные никому из посторонних.
У нас — только у меня с Леннартом — был чудный миг вручения рождественских подарков. И мы читали свои остроумные стишки[169] друг другу и, сидя перед огнем, восхищались всеми нашими рождественскими подарками, а я пробовала, как пишет моя красная, краснющая авторучка. А Леннарт рассматривал оригинальный галстук, который я ему купила, и тихо читал сочиненный для меня стишок:
Сочельника у нас в этом году не будет больше. Грустно!
Он был уже всего лишь пару дней назад.
Однако принесли мне радость не одни лишь вещи, но и чувства.
Использую на Рождество подарков чудных ряд.
Не думаю, что стишки Леннарта были очень удачные. Но «майолика» доставила ему удовольствие.
XVI
Ева изменилась! — сказал однажды вечером Леннарт, когда мы, отдыхая, болтали. — Что с ней?
— Не знаю, — ответила я. — В конторе мы едва осмеливаемся оказаться рядом с ней. А сегодня она плакала, когда адвокат показал ей письмо, в котором она назвала клиента «метрдотель» вместо «шталмейстер»[170].
— Раньше она бы нахихикалась вволю, — сказал Леннарт. — Нет, с ней что-то неладно!
— Она читает стихи, — сказала я, — и это самое ужасное! Стихи о страхе, о пустоте и ничтожности жизни — и все в этом роде. Подумай только, я говорю это о Еве.
— Ей надо пойти к врачу, — посоветовал Леннарт. — Возможно, это малокровие.
Я не думала, что у Евы малокровие, но больно было видеть такую печальную, изменившуюся Еву. Она не так часто, как прежде, заходила к нам, и когда я спросила ее почему, она ответила: «Вы так невыносимо счастливы!»
По вечерам она большей частью сидела у себя дома — одна. Все эти мальчики, обычно бегавшие за ней, больше не показывались.
Однажды вечером я зашла к ней. Она сидела в темноте и о чем-то размышляла. Думаю, она плакала.
— Ева, что с тобой? — спросила я.
— Я переживаю кризис, — призналась она.
Но больше мне ничего из нее выжать не удалось.
— Начинаю думать, что у нее какая-то тайная любовная история, о которой я не знаю, — сказала я после этого Леннарту. — Возможно, она наконец серьезно влюбилась в кого-то, кто ей недоступен. А что если это ее шеф, адвокат?
— Это на нее похоже, — угрюмо заметил Леннарт. — У нее необычайная способность запутываться во всем.
Но однажды в серый холодный февральский день, когда мы с Евой возвращались домой из конторы по Биргерярлсгатан[171], мы увидели в нескольких шагах впереди нас Петера. Он шел не один. Рядом с ним в полу-растаявшем грязном снегу семенило на гигантски высоких каблуках какое-то неприятное платиново-белокурое существо.
Ева резко остановилась и крепко вцепилась мне в руку. Мы молча стояли в ожидании, пока эта парочка не скрылась из виду.
— Нет, я не влюблена в него, — сказала мне в тот же вечер Ева. — По крайней мере я так не думаю. Но я пыталась все это время влюбиться в него и плакала, когда не удавалось. Потому что, видишь ли, он мне нравится. Мне никто так не нравился. А с тех пор как он перестал приходить, стало пусто и скучно! Мне так ужасно его не хватает.
— По описанию можно было бы сделать вывод, что ты немного влюблена, — констатировала я.
— Если бы!.. — воскликнула Ева. — Или, вернее говоря… да, теперь ведь у него другая, так что, пожалуй, хорошо так, как оно есть. — Она тяжко вздохнула: — Ходишь тут, смотришь на тебя с Леннартом и думаешь, что так, возможно, было бы и со мной, не будь я такая дура… О, лучше бы вообще не родиться! Помолчав немного, она добавила: — Но если бы эта белокуро-платиновая сорока оказалась здесь, я бы ее укусила.
Зима… и жизнь… продолжались. Февральский мрак тяжело навис над Стокгольмом и надо мной. Я начала уже страстно тосковать по весне. По весне, солнцу, цветам и обновленной фигуре. Моя теперешняя казалась такой неуклюжей.
Я оставила работу и в час расставания почувствовала настоящую грусть. Я работала в этой конторе четыре года, и нам было так весело!
— О, как будет пусто без тебя, — вздохнула Агнета.
— Я буду навещать вас иногда, — пообещала я.
— Это совсем другое, — сказала Барбру. — Нет, ты для нас потеряна, Ката!
Я в самом деле чувствовала себя немного потерянной, в последний раз уходя из конторы.
Но я неудержимо наслаждалась первые дни оттого, что не надо было бежать сломя голову из дому незадолго до девяти часов утра. У меня появилась привычка смотреть на часы… в это время я должна была быть на площади Стуреплан… теперь я сидела бы за машинкой! А тут я расхаживала, чувствуя себя женщиной, купающейся в роскоши. Это было чудесно!
Да, конечно! Но часы тянулись так медленно… Весь день был одним сплошным ожиданием минуты, когда вернется домой Леннарт. Время от времени я поглядывала на часы, а если он когда-нибудь хоть чуточку опаздывал, я чувствовала себя обманутой. Я пыталась быть разумной, но мне это не удавалось. Я утешала себя тем, что все будет иначе, когда родится ребенок. Тогда каждый час будет полон содержания.
Я начала сильно уставать и, похоже, была не в силах что-нибудь делать.
— Нам нужна помощница по дому, — сказал Леннарт. — Все равно она потребуется потом, и чем раньше ты наймешь ее, тем лучше!
Я попыталась, но никого не нашла.
— Помощницу по дому не отыскать, — пожаловалась я Леннарту.
— Ничего, дадим объявление, — сказал он и написал экспромтом предложение о работе, которое тут же прочитал: — «Требуется помощница по дому, два-три часа ежедневно, сейчас или позднее, мужчина или женщина…»
— Живые или мертвые, — добавила я. — Нет, спасибо, только не мужчина!
Звонили многие, и все мне очень не нравились. Потому что я практически не могла слова вставить. Разговор все время вели они. Велика ли плата? Велика ли квартира? Надеюсь, нет детей? Последний вопрос раздражал меня больше всего! Какое дело той, что будет убирать квартиру, есть дети или нет? А одна спросила: «Надеюсь, собаки у вас нет?» Она, мол, не любит детей и собак, от них такой шум.
— Так у вас нет собаки? — повторила она.
— Нет, но есть дверь, которая скрипит! — ответила я.
В конце концов, когда я уже разозлилась по-настоящему, раздался звонок, и тонкий ворчливый голосок произнес:
— Меня зовут фрёкен Карлссон, я ищу место!
