Роберт Блох - На языке мертвых (Антология)
— Послушайте! — в изумлении воскликнул старичок. — Но, если она позволяет себе такое, почему же вы вообще с ней сожительствуете? Никто бы не — посмел осуждать мужчину, который развелся бы с такой особой.
Мужчина взглянул на него с неподдельным любопытством.
— Вы задаете странные вопросы, доктор. Казалось бы, ваша консультация, наоборот, должна способствовать сохранению семьи, а вы… Вы когда-нибудь слышали такое слово «любовь»?.. Так вот, я люблю свою жену, доктор. Да-да, люблю, несмотря на все ее недостатки, люблю и жалею. И я верю, что браки заключаются на небесах, ибо свел нас обоих Высший Промысл. И то, что связывает меня с ней, — это гораздо сильнее всего того, что пробует нас разлучить.
— Но, согласитесь, порой ваша э-э-э… «небесная любовь» к собственной супруге принимает довольно-таки, как бы это выразиться, неординарные формы.
Мужчина, еще мгновение назад готовый выйти из кабинета, чтобы более не возвращаться, откладывает шляпу.
— Интересно, доктор, а какие формы приняла бы ваша любовь, если б супруга в вашем же присутствии начала бы по телефону обсуждать ваши, дражайший доктор, сексуальные наклонности, потенцию ваших сослуживцев, а также договариваться о завтрашнем свидании в вашем же доме и в ваше отсутствие? — выговаривая ему все это, мужчина судорожно стискивает свои пудовые кулаки, каждый размером с детскую голову. — И она бы водила своих кобелей в мой дом, если б не опасалась, что я проломлю их пустые головы!..
— Н-да… — в задумчивости произнес доктор, — чрезвычайно занятный случай. — До сих пор мне не доводилось наблюдать у своих пациентов такого парадоксального сплава взаимной нежности, ненависти, чистоты и, если хотите, похоти. Обвиняя супругу, вы не отдаете себе отчета, что и сами страдаете от глубоко запрятанного в подсознании комплекса вины. Я вижу, что вам страшно, что каждый новый день и особенно ночь для вас превращается в пытку. Отчего?
— Не знаю, — глухо проговорил мужчина, — может, и меня кто-то проклял когда-то давным-давно…
— Припомните этот случай. Может быть, тогда мы с вами сумеем разобраться в истинных причинах вашей меланхолии?
— Не знаю… да и в чем, собственно, разбираться? И стоит ли? Это была дурацкая история, которая случается примерно с каждым вторым или третьим подростком в известном возрасте. Я расцениваю все это как некое затмение, нахлынувшее на пятнадцатилетнего юношу из вполне добропорядочной семьи, с обеспеченным настоящим и гарантированным будущим. Как-то раз по весне меня угораздило простудиться, и в праздничный день, когда весь город высыпал на улицы, я остался дома. Родители уехали за город на весь день. Итак, я стоял у раскрытого окна, пробуя раскурить отцовскую трубку. Неожиданно на противоположной стороне улицы я увидел тощую, рыжую и голенастую девчонку из параллельного класса. Она брела по улице, изнемогая от жары и груза тяжеленной виолончели.
— Простите, что вы сказали? — вздрогнув, переспросил доктор. — Виоло…
— Да, она играла на виолончели и возвращалась с какого-то концерта в музыкальной школе. Мы с ней были знакомы, но никогда не поддерживали особенно тесных контактов. Я не находил в ней ничего привлекательного — уж больно она была тощей, рыжей и веснушчатой.
— Рыжей… — в глубокой задумчивости прошептал доктор.
— …Вот именно, и вдобавок веснушчатой, не правда ли, ужасное сочетание? Я свистнул ей без всякой задней мысли, просто так, чтобы поприветствовать. Зачем? И сам не знаю, наверно, черт дернул меня под локоть.
— Вы полагаете, что тут замешана нечистая сила? — с удивлением вопросил доктор.
— Ну… не знаю… а что же еще? Она в ответ помахала мне рукой. Потом подошла. Мы с ней о чем-то поболтали. Я пригласил ее к себе, благо дома никого не было. Она замялась было, но я показал ей конверт новой только что вышедшей пластинки «Битлз»…
— Какой именно?
— Кажется, «Волшебно-мистическое путешествие». Она не устояла и поднялась. Я поставил пластинку. Мы немного послушали музыку. Разговор угас сам по себе. Потом она подошла к столу и принялась разглядывать мои тетради. Глянув на задачу по математике, она вдруг объявила, что я ошибся. «Где?» — удивился я и подошел — ведь я неплохо справлялся с алгеброй. «Вот в этом тождестве. Смотри, как надо», — и, встав коленками на стул (отметьте, это очень важная деталь, доктор), она уперлась локтями в стол и, некрасиво изогнувшись, начала быстро что-то писать в моей тетради. Я только ахнул! Ведь это была моя беловая тетрадь, назавтра я должен был сдавать ее учителю. Я вцепился в нее, попробовал оттащить от стола, но моя гостья упрямо стояла на стуле и, упершись локтями в стол, портила, портила, портила мою тетрадь! Я был в отчаянии! Но вдруг пальцы мои ощутили теплоту ее талии и юную упругость двух недавно проклюнувшихся бугорков. Я замер от восторга. Она тоже перестала писать и стояла, затаив дыхание, прислушиваясь к новым для нее ощущениям. Сладостное безумие охватило меня. Расстегнув лиф ее желто-клетчатого платья, я ласкал ее маленькие грудки и целовал тонкую шейку, усеянную золотисто-солнечными волосиками. Потом руки мои скользнули ниже, и ладонями я ощутил, как напряглись мускулы ее бедер. Остальные мои воспоминания тонут в сладостном тумане. Помню лишь, как долго я стаскивал с нее уморительные полосатые трусики, как, захлебываясь слезами, она молила меня не делать этого, но… Во имя всего святого, доктор, мог ли я удержаться, когда она по-прежнему стояла спиной ко мне, вцепившись руками в стол, когда ее тощий задик сверкал передо мною снежной белизной (ведь у рыжих поразительно белая кожа), и его манящая раздвоенность звала меня вглубь, и я ринулся туда, очертя голову, как самоубийца в омут…
Некоторое время оба молчали. Потом мужчина откинулся в кресле и, сложив руки на груди, произнес:
— Да, я изнасиловал ее. Теперь можно в этом признаться, ибо все сроки давности уже миновали.
— Когда и где это произошло? — несколько резче, чём хотел, осведомился доктор.
— Вы полагаете, что это может иметь какое-то значение? — мужчина усмехнулся. — Извольте, в городе М., в августе 1968 года. Скоро исполнится четверть века. Преступник ли я? Возможно. Но было ли это преступлением в полном смысле слова? Ведь я до той поры тоже был девственником и был соблазнен ею в не меньшей степени, чем она мною. А может быть, даже в большей. И не смотрите на меня так, доктор, я рассказал вам это не для того, чтоб покаяться.
— Эффект психоанализа заключается прежде всего в том, что благодаря ему человек вспоминает и анализирует тончайшие нюансы своей психики, — сказал доктор успокаиваясь. — Но признайтесь, вы ведь не до конца со мной откровенны. Что было дальше?
— Дальше? — его пациент через силу усмехнулся и пожал плечами. — Как вам сказать…
— Скажите правду, — доктор не отрывал от него своего пристального взгляда.
— Правду… — мужчина задумался. — Словом, любовниками мы так и не стали. Вы мне верите?
— Да, вполне, — сухо сказал доктор. — Теперь я «вижу, что вы мне не лжете. Благодарю вас, я вас больше не задерживаю. — Он поднялся, давая понять, что прием окончен.
— Эге, погодите, — развалившись в кресле, мужчина похлопывал тростью по ботинку и, похоже, уходить не собирался. — Вы ведь не можете так просто выставить меня за дверь после того, что услышали. Мне ведь и в самом деле нужна ваша помощь!
— Может, вам лучше обратиться к священнику? Покаяться? Поверьте мне, это так облегчает душу.
— Ах, при чем здесь душа? — отмахнулся пациент. — Ведь с тех самых пор я… меня денно и нощно преследует образ этой дрянной девчонки, ее костлявые коленки и тощая попка, ее звонкий плач постоянно звучит в моих ушах. Я боюсь взглянуть на проходящих женщин, опасаюсь зайти в незнакомое помещение, чтобы не встретить ее. Даже в этой вот фото графин, что стоит у вас на столе, я… Кто этот юноша?
— Я, — не раздумывая, ответил доктор. — Школьное фото.
— Вот как? Мне, кажется, даже в этом лице… В юности у вас были поразительные глаза, доктор. Такие лучистые… У нас же нет детей, к сожалению. Или к счастью.
— Скорее, к счастью, — заметил доктор. — Ведь дети — это плоды любви. Ненависть плодит лишь уродов. Вы великий счастливец, что не имеете детей, ибо вам в таком случае нечего терять. Особенно когда теряешь обоих детей в один и тот же день.
— О чем вы, доктор?
— Что? — встрепенулся тот. — Нет, я так. Продолжайте.
— Итак, я люблю свою жену сердцем, но ненавижу телом. Она никогда не сможет заменить мне ту, что потрясла меня четверть века назад. И когда ощущения тоски и безысходности становятся особенно яркими и навязчивыми, я набрасываюсь на собственную жену и насилую ее, но от этого воспоминания не угасают, а лишь затуманиваются. Боль разрывает мне сердце, я чувствую, что гибну… гибну…
