Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля
Лео Бах тут же отмел эту идею:
— Помилуйте! Мы же не «определенные круги»! Мы эмигранты! Несчастные люди!
Вместе с Хиршем мы вернулись в его магазин. Улицы уже наполнялись шумом, огнями, людьми — в большом городе просыпалась ночная жизнь. Зажигать свет мы не стали — нам вполне хватало и уличного освещения. Здесь, за незримым оконным стеклом было совсем тихо. Мы сидели как в пещере, и отблески городских огней отражались двойными бликами в больших, выпуклых, неподвижных глазах телевизоров. Хотя ни один аппарат не был включен, они настолько тесно обступали нас со всех сторон, что казалось, будто мы уже в будущем, в мире безмолвных роботов, а та суета за окном, пропитанная запахом пота, агрессии, страданием и страхом, неумолимо двигалась к какому-то бесстрастному и совершенному решению.
— Удивительно, как изменилась жизнь в Америке, — сказал Хирш. — Тебе не кажется?
Я покачал головой. Он встал и принес бутылку «Перно» и два стакана. Потом он открыл холодильник и вытащил поднос с ледяными кубиками. На несколько секунд внутреннее освещение холодильника резко выхватило его узкое лицо и рыжеватую шевелюру над ним. Он, как и прежде, был похож на немного потрепанного поэта и ни капли не походил на мстящего врагам маккавея.
— Когда мы скитались, все было иначе, — сказал он. — Во Франции, в Голландии, Бельгии, Испании, Португалии. Мы были рады даже малой толике мещанского уюта — он казался нам великой, почти недостижимой мечтой. Комната с нормальной кроватью, теплая печка, вечер в кругу друзей или вот Джесси — словно ангел Благовещения с пакетом картофельных оладий и чашкой настоящего кофе. Это было как откровение, как маяк надежды над разверзшейся пучиной опасностей. А теперь? Во что это превратилось? В жалкие мещанские посиделки. В тошнотворный обывательский уют. Тебе так не кажется?
— Нет, — возразил я. — Просто опасностей у нас в жизни поубавилось, только и всего. Мы больше заняты обыденной жизнью. Но лично я за такую мещанскую безопасность. Теперь мы хотя бы знаем, что завтра снова можем увидеться. А в Европе в это не был уверен никто, — я усмехнулся. — Или ты снова жаждешь опасностей, чтобы вернуть романтику в мещанский быт? Вроде как геройствующий врач: простого гриппа мне мало — подавай холеру?
— Конечно нет! Меня от эмигрантских настроений просто злость берет. Чего тут только нет: покорность судьбе, бессильная ненависть, бессильный протест, пессимизм и черный юмор. Вместо того чтобы возмущаться и негодовать, одни беззубые насмешки и унылые анекдоты.
Я смерил Хирша пристальным взглядом.
— А что им еще делать? — спросил я его наконец. — Может, ты ждешь от них слишком многого? Они же не по своей воле ввязались в эти авантюру. Да, жизнь у них здесь поспокойнее. Но и тут их держат за людей второго сорта, терпят с грехом пополам. Enemy aliens — так это здесь называется. Враждебные иностранцы. Ими они и останутся на всю жизнь, даже если вернутся в Германию. Даже в Германии.
— Думаешь, они вернутся?
— Не все, но некоторые. Если раньше не помрут. Чтобы жить совсем без корней, нужно иметь крепкое сердце. Конечно, героизма в таком несчастье немного. Живут эти люди совсем незаметно, родину они потеряли, а вместо надежд на будущее утешаются иллюзиями. Но чтобы жить так день за днем, тоже нужно мещанское мужество, Роберт. — Я отодвинул стакан. — Черт побери, я начинаю проповедовать. Это все абсент. Или темнота. У тебя больше нечего выпить?
— Коньяк, — ответил он. — «Курвуазье».
— Божественный напиток!
Он поднялся и пошел за бутылкой. Перед ярким окном его фигура отбрасывала глубокую тень. «Боже мой, — думал я, — неужели он теперь и впрямь втайне тоскует по тем беспросветным, полным опасностей временам? Мы очень долго не виделись, а ведь бывает, что такие перемены происходят в мгновение ока. Память — великая обманщица; стоит только вспомнить о былом — и все пережитые беды тут же превращаются в приключения. Иначе люди давно бы бросили воевать. А Хирш жил совсем не той жизнью, что прочие эмигранты, — это была жизнь маккавея, жизнь мстителя и спасителя, а не безропотной жертвы. «Может быть, для него смерть исчезла где-то за горизонтом, подернутым дымкой беспечной, будничной жизни?» — подумалось мне. Подумалось не без зависти, ибо на моем проклятом небосклоне смерть почти каждую ночь поднималась грозной звездой, и я нередко боялся выключить свет, зная, что в ужасе проснусь от кошмара.
Хирш откупорил бутылку, и комнату сразу наполнил тонкий аромат. Это был старый добрый коньяк, сохранившийся с довоенных времен.
— Ты помнишь, где мы его пили в первый раз? — спросил Хирш.
Я кивнул:
— В Лане. Мы еще прятались в каком-то курятнике. Тогда мы как раз и решили составить «Ланский кодекс». Ночь была призрачная, полная страха, кудахтанья кур и запаха коньяка. Бутылку ты конфисковал у одного винодела-коллаборациониста.
— Я ее украл, — поправил меня Хирш. — Это тогда мы для всего придумывали красивые выражения. Прямо как нацисты.
«Ланским кодексом» мы назвали свой сборник практических указаний для беженцев, кладезь житейского опыта эмигрантов, которым они неизменно делились на своем скорбном пути. При каждой встрече всплывали все новые хитрости и уловки. Наконец мы с Хиршем решили составить что-то вроде пособия для начинающих беглецов от полиции. В нем были указаны адреса, по которым можно было обращаться за помощью, и места, которые следовало обходить стороной; мы перечисляли спокойные и опасные приграничные городки, простые и сложные переходы через границу, надежные места для передачи писем; музеи и церкви, куда не совалась полиция, а также различные способы надуть жандармов. Впоследствии мы включили туда имена надежных связных, помогавших уйти от гестапо, а кроме того, простую житейскую мудрость изгнанников и горький юмор выживания.
Кто-то постучал в окно. Из-за стекла на нас подозрительно уставился какой-то лысый господин. Он застучал еще громче. Наконец Хирш пошел открывать дверь.
— Мы не грабители, — объяснил он. — Мы здесь живем.
— Да? А чем это вы здесь заняты в темноте, когда магазин давно закрыт?
— Мы и не гомосексуалисты. Мы строим планы на будущее. А оно скрыто во мраке, вот мы и сидим в темноте.
— Что?! — опешил незнакомец.
— Если вы мне не верите, можете вызвать полицию, — заявил Роберт и захлопнул дверь прямо перед носом лысого господина.
Он вернулся за стол.
— Америка — страна конформистов, — объяснил он. — Здесь каждый смотрит на соседа и повторяет все вслед за ним. А кто ведет себя не так, того считают подозрительным типом.
Он отодвинул стакан с абсентом и тоже достал себе коньячную рюмку.
— Забудь, что я тебе тут наговорил, Людвиг. Знаешь, случаются такие минуты. — Он засмеялся. — Статья двенадцать «Ланского кодекса»: эмоции туманят разум, заботы тоже. Не волнуйся: все выйдет не так, как ты думаешь.
Я кивнул.
— А ты не подумывал пойти в американскую армию? — спросил я.
Хирш отхлебнул коньяку.
— А как же, — ответил он. — Но меня не взяли. «Немцем ты родился, немцем и помрешь» — так они мне объяснили. Может, оно и верно. Им виднее. Они предложили отправить меня на Тихий океан — воевать с японцами. Но я не захотел. Я же не наемник, чтобы стрелять в людей просто так, по обязанности. Так что, наверное, они были правы. А ты бы стал стрелять в немцев, если бы тебя взяли в армию?
— В некоторых стал бы.
— В некоторых сволочей, которых ты знаешь, — возразил он. — А в остальных тоже? Во всех?
Я задумался.
— Чертовски сложный вопрос, — сказал я наконец.
Хирш с горечью усмехнулся:
— На который нет ответа, так, что ли? Как и на многие другие. Мы же граждане мира! Мы чужие и тут и там. И на родине, и здесь, на чужбине. Что ж, не доверяют нам генералы и правильно делают!
Я не отвечал. Да мне и нечего было ответить. Мы оказались здесь не по своей воле — нашу судьбу решили другие. Большинство из нас смирилось с этой судьбой. Но мятежное сердце Роберта Хирша все еще не могло смириться.
— Немцев брали в Иностранный легион, — снова заговорил я. — Им даже обещали дать гражданство. После войны.
— «Иностранный легион», — презрительно хмыкнул Роберт. — Их отправили в Африку строить дороги.
Некоторое время мы сидели в молчании. Потом Хирш закурил сигарету.
— Странно, — сказал он. — В темноте у сигарет нет вкуса. Ты его просто не чувствуешь. Вот бы здорово было, если бы и боль в темноте исчезала.
— В темноте она только сильнее становится. Интересно почему. Потому, что становится страшно?
— В темноте чувствуешь себя более одиноким. Наедине со всеми призраками, порожденными собственной фантазией.
Но я его уже не слышал. Внезапно за окном показалось лицо, при виде которого у меня застыло сердце. Оно возникло так неожиданно, что застало меня врасплох, неподготовленным и беззащитным. Я чуть было не вскочил, чуть не бросился вдогонку, однако тут же сообразил, что мне почудилось. Не могло не почудиться. Это лицо, выхваченное светом ночных фонарей, эта улыбка, этот прощальный взгляд через плечо — все принадлежало мертвецу. Это лицо не могло улыбаться. Когда я видел его в последний раз, оно было холодным, окоченевшим, а по глазам ползали мухи.
