Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля
На противоположной стене комнаты висели фотографии тех друзей Джесси, которые пока еще были живы. Здесь тоже преобладали певцы и актеры. Джесси была неравнодушна к знаменитостям. Среди них я обнаружил и пару-тройку врачей и писателей. Не знаю, кто имел более потусторонний вид: то ли сонм умерших, то ли собрание живых людей, еще не вкусивших смерти, но уже отчасти приобщившихся ей в костюмах вагнеровских героев с бычьими рогами на шлемах, в образах Дон Жуана или Вильгельма Телля, еще овеянных отзвуками былых триумфов, но сильно поскромневших и безнадежно состарившихся для тех ролей, в которых были запечатлены на снимках.
— Принц Гомбургский! — сказал маленький, сгорбившийся человечек у меня за спиной. — Это когда-то был я! А теперь?
Я оглянулся. Потом снова посмотрел на фотографию:
— Это вы?
— Это был я, — с горечью отозвался человечек, похожий на старичка. — Пятнадцать лет тому назад! В Мюнхене! В театре «Каммершпиле»! В газетах меня называли лучшим принцем Гомбургским за последние десять лет. Мне пророчили блестящее будущее. Будущее! Да только не тут-то было! Будущее! — Немного дернувшись, он поклонился. — Позвольте представиться: Грегор Хаас, актер «Каммершпиле» в отставке.
Я пробормотал свое имя. Хаас не отрывал глаз от своей фотографии, утратившей сходство с оригиналом.
— Принц Гомбургский! Разве можно меня узнать? Конечно нет! Тогда у меня еще не было морщин, зато все волосы были на месте! Я только был должен следить за весом. Я питал слабость к мучному! Яблочный штрудель со взбитыми сливками! А сегодня… — Человечек распахнул свой мешковатый пиджак. Под ним обнаружился впалый живот. — Что она все никак не сожжет эти старые фотографии! Нет, они ей почему-то дороги. Мы, мол, для нее как родные дети. «Клуб Джесси» — так нас здесь называют. Знаете об этом?
Я кивнул. Так называли подопечных Джесси уже во Франции.
— Вы тоже в нем состоите?
— Время от времени. Кто же в нем не состоит?
— Она устроила меня на работу. Переводчиком на фирме, которая ведет большую переписку со Швейцарией. — Хаас обеспокоенно оглянулся. — Не знаю, сколько я там еще продержусь. Эти швейцарские фирмы сами теперь нанимают переводчиков на английский — чем дальше, тем больше; а я, как видно, скоро окажусь не у дел. — Он посмотрел на меня снизу вверх. — Только об одном страхе забудешь, а тут уж и новый подоспел. У вас тоже так?
— Примерно так же. Но к этому привыкаешь.
— Кто-то привыкает, а кто-то нет, — оборвал меня Хаас. — И однажды ночью этот кто-то залезет в петлю.
Он как-то странно взмахнул руками и снова поклонился.
— До свидания! — сказал он.
Только сейчас я осознал, что мы говорили по-немецки. Вокруг меня по-немецки говорили почти все. Я вспомнил, что уже во Франкфурте Джесси придавала этому большое значение. Когда эмигранты говорили между собой не на родном языке, ей это казалось не просто смешным, а чуть ли не предательством. Она была откровенным приверженцем той школы эмигрантов, которая считала нацистов кем-то вроде марсиан, безжалостно захвативших наше беззащитное отечество, — в противоположность другой школе, утверждавшей, что в каждом немце скрывается нацист. Существовала и третья школа, которая шла еще дальше и заявляла, что нацист прячется в каждом человеке, даже если это состояние нередко называют другим именем. У данной школы было два направления: философствующее и воинствующее. К воинствующему принадлежал Роберт Хирш.
— Что, Грегор Хаас рассказал тебе свою историю? — спросил он.
— Да. Переживает, что Джесси вывесила его фотографию. Хочет скорее забыть о былом.
Хирш рассмеялся.
— Грегор всю свою комнатенку оклеил фотографиями времен своей мимолетной славы. Он лучше умрет, чем забудет о своих несчастьях. Он ведь и вправду настоящий актер, только теперь он играет не Фридриха, принца Гомбургского, а нищего Иова, и не на сцене, а в жизни.
— А что же все-таки случилось с Эгоном Фюрстом? — спросил я. — Почему он на самом деле вернулся?
— Он не смог выучить английский. И потом, у него просто в голове не укладывалось, что здесь его никто не знает. С актерами это часто бывает. В Германии Фюрст был знаменитостью. А тут он понять не мог, как это ему все время приходится диктовать свою фамилию по буквам — везде, начиная с иммиграционного ведомства, — и совсем никто его не знает. Одно это его почти доконало. Другой бы посмеялся, а для него это была целая трагедия. А уж когда одна киностудия погнала его на пробную съемку, как желторотого новичка, он окончательно сломался. Решил вернуться, и все тут. Наверное, он и сейчас еще жив. Иначе бы Джесси сообщили. Играет ли он снова в Германии, я не знаю.
К нам подпорхнула Джесси.
— Кофе готов! — объявила она. — Яблочный штрудель тоже. Дети, к столу!
Я обнял ее за плечи и расцеловал:
— Ты снова спасла меня от верной смерти, Джесси. Это ты призвала мне на помощь Танненбаума.
— Тра-та-та! Вздор! — защебетала она, вырываясь из моих объятий. — Так быстро не умирают. Ты бы, по крайней мере, уж точно не умер!
— Если бы не ты, был бы я теперь матросом на этаком современном «летучем голландце». Мы бы скитались от порта к порту, и нам бы нигде не давали причалить.
— Такое действительно бывает? — удивилась она.
— Да, — подтвердил я. — Корабли, до отказа забитые эмигрантами. В основном евреями. Детьми в том числе.
Круглое личико Джесси покрылось тенью.
— Почему они не дают нам покоя? — пробормотала она. — Нас же так мало.
— Именно поэтому, — отозвался Хирш. — Они могут вырезать нас всех, и им ничего не будет. Они могут бросить нас на произвол судьбы, и им тоже ничего не будет. Из всех жертв мы самые беззащитные.
Джесси повернулась к нему.
— Роберт, — сказала она, — сегодня у меня день рождения. И я уже старая женщина. Давайте праздновать и наслаждаться самообманом. Этот яблочный штрудель я приготовила сама. Кофе — тоже. А вон там суетятся сестрички Даль: Эрика и Беатрис! Они помогали мне на кухне, а сейчас накрывают на стол. Так сделай милость, набей себе полное брюхо и не каркай. Влюбился бы лучше, что ли, старый политикан!
Я снова увидел изящную даму, которая сидела под траурным списком; теперь она направлялась к нам с кофейником. Следом за ней шла другая, удивительно похожая на первую.
— Близнецы! — с гордостью объявила Джесси, словно в этом была ее заслуга. — Настоящие! Очаровашки! Когда-нибудь они станут великими актрисами!
Двойняшки пританцовывали вокруг нас. У них были длинные ноги, темные глаза и высветленные волосы.
— Их невозможно отличить, — сказал кто-то рядом со мной. — Говорят, что одна из них порядочная шлюха, а другая помешана на морали.
— Но имена-то у них разные, — удивился я.
— В этом-то все и дело, — объяснил незнакомец. — Эти стервы нас постоянно разыгрывают. Меняются именами. Они, видите ли, забавляются, да только если кто в них влюбился, на него это мука адская.
Я с интересом посмотрел для незнакомца. Случай был на редкость пикантный: роман с двойняшками.
— Вы влюблены в одну или сразу в обеих? — спросил я.
— Меня зовут Лео Бах, — представился мой собеседник. — Сказать по правде, в ту, которая шлюха. Только не знаю, в какую из двух.
— Так это нетрудно выяснить.
— Я тоже так думал. Как раз сегодня, пока у них руки были заняты пирожными и кофе, я одну потихоньку ущипнул за задницу, а она мне за это возьми да пролей кофе прямо на синий костюм. Я попытал счастья с другой — так и она пролила мне кофе на костюм. Теперь не знаю: то ли я одну и ту же по ошибке два раза ущипнул, то ли нет. Они такие шустрые, эти близняшки. Мелькают туда-сюда как молнии. Как вы думаете? Меня ведь что озадачило — две попытки, а результат один и тот же: кофе на костюм. Значит, это, скорее всего, говорит о том, что я щипал одну и ту же. Вам не кажется?
— А не хотите попробовать еще раз? Не теряя обеих близняшек из виду?
Лео Бах покачал головой:
— Мой костюм и так уже мокрый. А другого у меня нет.
— По-моему, кофе не оставляет пятен на синем.
— Дело не в пятнах. У меня во внутреннем кармане пиджака лежат все мои деньги. После третьего кофе они наверняка промокнут и станут негодными. Этого я себе не могу позволить.
Одна из близняшек поднесла нам кофе и пирожные. Лео Бах непроизвольно отдернулся; но потом с жадностью потянулся за пирожным. Вторая сестричка принесла мне чашку кофе. В другой руке у нее был кофейник. Бах перестал жевать и следил за ней пристальным взглядом, пока она не отошла.
— Комедиантки! — проскрипел он. — Тоже мне невинные овечки! Их даже по голосу не различишь!
— Тяжелый случай, — согласился я. — А может быть, им обеим не нравится, когда их щиплют за задницу? В определенных кругах такие заигрывания считаются несколько примитивными.
