Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля
Обзор книги Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля
Erich Maria
REMARQUE
DAS GELOBTE LAND
Эрих Мария
РЕМАРК
ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ
МОСКВА
УДК 830–312.6 ББК 84(4Г)
Р 37
Перевод с немецкого Дмитрия Трубчанинова (главы I–XI) и Валерии Позняк (главы XII–XXI)
Дизайн Т. Костерина Ремарк Э.М.
Р 37 Обетованная земля / Эрих Мария Ремарк. — М.: Вагриус, 2007. — 464 с.
ISBN 978-5-9697-0386-5
УДК 830–312.6 ББК 84(4Г)
Подписано в печать 14.09.2007.
Формат 84х1081/з2- Печать офсетная. Бумага газетная. Объем 14,5 печ. л.
Тираж 5000 экз. Заказ № 864.
Охраняется Законом РФ об авторском праве
ISBN 978-5-9697-0386-5
© 1998 by the Estate of Erich Maria Remarque © 1998 by Verlag Kiepenheuer & Witsch, Köln © Erich-Maria-Remarque-Archiv, Osnabrück © Издание на русском языке, оформление. ЗАО «Вагриус», 2007 © Позняк В.П., Трубчанинов Д.К., перевод с немецкого, 2007
I
Я смотрел на этот город три недели подряд. Он раскинулся прямо передо мной — и все же словно на другой планете. До него оставалось всего несколько километров — нас разделял лишь узкий рукав морского залива, который я, наверное, смог бы даже переплыть, — и все-таки для меня этот город был совершенно недосягаем, как будто его окружила целая армия танков. Его защищали самые могучие бастионы двадцатого столетия: крепостные стены из бумаги, иммиграционные предписания и бесчеловечные законы, изобретенные бездушной бюрократией. Я находился на Эллис-Айленде [1], стояло лето 1944 года, и передо мной лежал город Нью-Йорк.
Среди известных мне лагерей для интернированных Эллис-Айленд был самым гуманным. Тут никого не били, не пытали, не морили в газовых камерах, не загоняли до смерти на непосильных работах. Нам даже давали хорошую еду, и притом совершенно бесплатно, здесь имелись постели, на которых нам разрешали спать. Конечно, часовые тут тоже были на каждом шагу, но они относились к нам почти дружелюбно. На Эллис-Айленде держали иностранцев, пытавшихся въехать в Америку по подозрительным или недействительным документам. Оказалось, что американским властям было мало въездной визы, выданной их же американским консульством в какой-нибудь европейской стране, — перед въездом эту визу должны были проверить и подтвердить в нью-йоркском ведомстве по делам иммигрантов. Только тогда тебя пускали в страну или объявляли нежелательным иммигрантом и отправляли назад с ближайшим пароходом. Однако с отправкой дело давно уже обстояло совсем не так просто, как прежде. В Европе шла война, в этой войне участвовала и Америка, по всей Атлантике рыскали немецкие подлодки, а пассажирские корабли ходили в Европу крайне редко.
Выдворяемым эмигрантам это казалось пусть и маленьким, но счастьем: они, давно уже измерявшие свою жизнь днями и неделями, обретали надежду хотя бы ненадолго задержаться на Эллис-Айленде. Однако по острову ходили страшные слухи, от которых все надежды снова рассыпались в прах: это были слухи о кораблях-призраках, набитых отчаявшимися евреями, месяцами круживших по океану, которым запрещали въезд везде, куда бы они ни собирались причалить. Некоторые из эмигрантов своими глазами видели у берегов Кубы и в южноамериканских портах целые толпы плачущих, вконец отчаявшихся людей, которые молили о пощаде, напирали на поручни запущенных кораблей, стоявших перед закрытыми для них гаванями — несчастных «летучих голландцев» новейшей эпохи, бежавших от подводных лодок и человеческого жестокосердия, перевозчиков живых мертвецов и проклятых душ, единственное преступление которых заключалось в том, что они были людьми и хотели жить.
Как это водится, здесь бывали и нервные срывы. Как ни странно, на Эллис-Айленде они случались даже чаще, чем во французских лагерях для интернированных в те дни, когда немецкие войска и гестапо были всего лишь в нескольких километрах. Причина была, вероятно, в том, что во Франции беженцы привыкли жить в двух шагах от смерти. Там опасность была так велика, что удерживала от срывов, а на острове спасение казалось совсем близким, но потом вдруг вновь ускользало из рук. Поэтому нервы у всех были истощены до предела. Правда, в отличие от Франции, здесь совершенно не было самоубийств: несмотря на приступы отчаяния, надежда на лучшее все еще была велика. Зато к нервному срыву мог привести даже самый безобидный допрос у инспектора: бывало, что беженцы, привыкшие за годы скитаний к осторожности и недоверчивости, на мгновение расслаблялись, а потом, в ужасе перед собственной откровенностью, тут же впадали в панику. Как водится, такие срывы чаще случались у мужчин, чем у женщин.
Вид этого города, такого близкого и такого недоступного, превращался в пытку: он мучил, манил, насмехался, раздавал обещания — и не сдерживал ни одного. Временами он казался туманным чудовищем, вокруг которого носились клочья облаков и разносились корабельные гудки, — казалось, будто ревели орды стальных ихтиозавров. Потом, глубокой ночью, он превращался в нереальный, белый лунный ландшафт: беззвучный, призрачный Вавилон вдруг ощеривался сотнями башен, а вечерами, охваченный ураганом электрических огней, он становился сверкающим ковром, протянутым от края до края горизонта, — после темных военных ночей в Европе это было необычное, ошеломляющее зрелище. В такие часы беженцы часто поднимались с постели, разбуженные всхлипываниями, хрипом и криками соседей, которых во сне продолжали преследовать гестаповцы, жандармы и эсэсовские убийцы; встав, они сбивались в мелкие группки и, стоя у окон барака, то молчали, то бормотали что-то непонятное, вперившись горящими глазами туда, в трепещущую огненную панораму земли обетованной — Америки, — сроднившиеся в единое братство, в единую общность чувств, которую дарит людям лишь горе — счастье же никогда.
У меня был немецкий паспорт, срок действия которого истекал через четыре месяца. Его владельцем значился некий Людвиг Зоммер. Паспорт был почти настоящим. Я получил его в наследство от друга, который скончался два года тому назад в Бордо, и поскольку рост, цвет глаз и волос у нас совпадали, то бывший профессор математики, а ныне изготовитель поддельных паспортов из Марселя по фамилии Бауэр посоветовал мне не переправлять имя на мое собственное. И хотя среди эмигрантов попадались превосходные литографы, уже снабдившие не одного беспаспортного беженца вполне пригодными удостоверениями, я все же решил последовать совету Бауэра и отказался от своего настоящего имени, тем более что проку от него все равно было немного. Хуже того, оно уже числилось в списках гестапо, и от него стало просто необходимо поскорее избавиться. Таким образом, мой паспорт был почти настоящим — поддельные только я сам и моя фотография.
Весельчак Бауэр объяснил мне все выгоды такого решения: значительно переправленный паспорт, как искусно его ни подделывай, мог сойти только при самой беглой проверке. В любой мало-мальски приличной криминальной лаборатории обман сразу всплывет на поверхность, и тогда мне обеспечены тюрьма, высылка, а может быть, и что-нибудь похуже. Напротив, проверка настоящего паспорта у неправильного владельца займет гораздо больше времени: придется направлять запрос в учреждение, которым паспорт был выдан. А это у них не получится, покуда идет война и все связи с Германией прерваны. Поэтому в таких случаях знатоки советуют изменить личность: подделать штемпель на фотографии гораздо проще, чем переправлять фамилию. В паспорте оставалась только одна неувязка — вероисповедание. Зоммер был иудеем, а я нет. Но Бауэру это показалось несущественным.
— Если немцы вас схватят, постарайтесь выбросить паспорт, — объяснил он. — Придумайте какую-нибудь отговорку. Поскольку вы необрезаны, у вас есть шанс спастись от газовой камеры. С другой стороны, беженцу гораздо лучше выдавать себя за еврея. А при расспросах насчет еврейских обычаев говорите, что отец ваш был атеистом и вас воспитал в том же духе.
Три месяца спустя Бауэра арестовали. Роберт Хирш, действовавший под видом испанского консула, попытался вызволить его из тюрьмы. Но было уже поздно. За день до появления Хирша Бауэра отправили в Германию.
На Эллис-Айленде я повстречал двоих эмигрантов, которых немного знал прежде. Время от времени мы с ними пересекались на разных этапах нашей via dolorosa [2]. Так назывался маршрут, по которому следовали беженцы, спасаясь от гитлеровского режима. Из Голландии, Бельгии и с севера Франции он вел в Париж, а затем разделялся. Один из путей шел далее через Лион к побережью Средиземного моря; другие пролегали через Бордо, Марсель, Пиренеи, Испанию и Португалию и завершались в Лиссабонском порту. Такое название придумали сами эмигранты, бежавшие этим путем из Германии. Они спасались не только от гитлеровского гестапо — им повсюду приходилось скрываться и от местных жандармов. Почти ни у кого из беженцев не было ни виз, ни паспортов. Стоило им попасться жандармам, их тут же арестовывали, приговаривали к тюремному заключению и высылке. Впрочем, в большинстве стран еще хватало человечности, чтобы по крайней мере не депортировать их в Германию, на верную гибель в концентрационном лагере. Обзавестись паспортами удавалось лишь очень немногим, остальные были вынуждены почти беспрерывно скрываться. К тому же без документов им нигде не разрешалось легально работать. Большинство беженцев жили впроголодь, в нищете и одиночестве; оттого-то и путь их скитаний был прозван via dolorosa. На этом пути имелись и станции: почтовые отделения в городах и белые стены вдоль дорог. На почте беженцы пытались найти весточки, оставленные до востребования родными и близкими; заборы и стены домов вдоль шоссе были у них вместо газет. Мелом и углем здесь были выведены имена потерявшихся и разыскивавших друг друга, предостережения, указания, крики отчаяния. Вокруг царило всеобщее равнодушие, на смену которому шла эпоха бесчеловечности: война, в которой и гестаповцы, и местные жандармы зачастую вершили одно и то же общее дело.
