Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре
Другой аспект его гениальности – постоянное стремление к постижению тайны мироустройства, ср.: «Научное мышление Ломоносова характеризуется двумя главными чертами: широтой философского захвата и строгим реализмом. / Каков был Ломоносов в своей личной жизни и практической деятельности, таким был и в сфере научного мышления. Его творческий почин, крепкая настойчивость и независимость проявились в той смелости и самостоятельности, с какими он ставил и решал проблемы науки. Ломоносов брался за самые трудные задачи современной ему науки, составлял грандиозные планы научных исследований. Дерзкий, он не боялся никакой глубины. Темная пропасть неведомого притягивала его к себе и привлекала больше, чем ровный, хорошо освещенный путь» (Празднование 1912, 136).
Но гениальность Ломоносова не смогла реализовать себя в полной мере и тем самым обусловила его драму, которая некоторым фатальным образом предварила непреходящую драму русской науки: «Общественная деятельность Ломоносова как реформатора всей культурной жизни страны и ее языка, принесла свой плод и с глубокой благодарностью будет вспоминаться потомками. Иная судьба была суждена его ученой деятельности, для которой он прошел тяжелый путь от рыбачьего баркаса до кафедры академии наук: она не дала даже ничтожной доли тех результатов, которых естественно было от нее ждать, – она стала лишь прообразом трагической судьбы ученого в России. / Все современники, знавшие Ломоносова, <…> ожидали от этого самородка совершенно исключительных научных исследований <…>, – но судьба поставила Ломоносова в те чисто русские условия деятельности, при которых никакой талант ученого не мог ему помочь <…>. Если ограничиться только названием «ученая служба», то непродуктивность ученой деятельности Ломоносова останется навсегда непонятной, но она не потребует дальнейших объяснений, если только перечислить его служебные обязанности, а именно: аккуратное посещение академических заседаний, писание многочисленных рапортов в канцелярию <…>, обучение и экзамены студентов по химии, физике, истории, пиитике и риторике, техно-химические анализы, переводы, цензура и корректура книг, печатаемых в академической типографии, сочинение од и трагедий, <…> разработка <…> планов иллюминаций <…> и т. д. Для выполнения всех этих обязанностей никаких талантов не требуется <…>» (Лебедев 2011, 1185). Ср.: «Самое печальное в судьбе Ломоносова было то, что он мог уделить своим экспериментальным работам лишь небольшую долю своей энергии и времени. Но при своей большой эрудиции и исключительной фантазии он не имел возможности подвергать все высказываемые им гипотезы экспериментальной проверке» (Капица 1965, 165); одна из частных иллюстраций к этой ситуации: «гениально намеченные Ломоносовым химические опыты могли бы привести его почти за 30 лет до Лавуазье к открытию кислорода и его роли в окислении и горении», но «низкий уровень тогдашней вакуумной техники помешал ему» (Дорфман 1961, 192).
Иной, не менее болезненный, аспект этой драмы ученого заключался в том, что его идеи остались неизвестны почти всем за границей и многим в России, и он фактически выпал из пространства науки; одно из объяснений этого печального обстоятельства: «Мне думается, что объяснение надо искать в тех условиях, в которых наука развивается в стране. Недостаточно ученому сделать научное открытие, чтобы оно оказало влияние на развитие мировой культуры, – нужно, чтобы в стране существовали определенные условия и существовала нужная связь с научной общественностью за границей. <…> Трагедия изоляции от мировой науки работ Ломоносова <…> и других наших ученых-одиночек и состояла только в том, что они не могли включиться в коллективную работу ученых за границей, так как они не имели возможности путешествовать за границу. Это и есть ответ на поставленный нами вопрос – о причине отсутствия влияния их работ на мировую науку. / Теперь нам остается еще остановиться на вопросе, почему у нас в стране научная работа Ломоносова так долго не получала признания. Совершенно ясно, что для признания ученого необходимо, чтобы окружающее его общество было на таком уровне, чтобы оно могло понимать и оценивать его работу по существу. Ни административно-чиновничий аппарат, ни вельможи, окружавшие Ломоносова, конечно, не могли понять значение его научных работ, и поэтому признание его работ по физике и химии только тогда стало возможным, когда у нас в стране появилась своя научная общественность. <…> / Хорошо известно, что для успешного развития любой творческой работы необходима связь с обществом. Писатель, актер, музыкант, художник полноценно творит и развивает свой талант, только если он связан с общественностью. Творчество ученого тоже не может успешно развиваться вне коллектива. Больше того, как уровень искусства в стране определяется вкусами и культурой общества, так и уровень науки определяется степенью развития научной общественности. Трагедия Ломоносова усугублялась еще тем, что, как я уже говорил, у нас в стран не было тогда своей научной общественности. Отсутствие здорового критического коллектива затрудняло Ломоносову возможность видеть, где он шел в своих исканиях правильным путем и где ошибался. / Поэтому Ломоносов не мог проявить полную силу своего гения. Он болезненно переживал отсутствие понимания и признания своих работ у себя в стране, так же как и за рубежом. Он не получал того полного счастья от своего творчества, на которое он имел право по силе своего гения.» (Капица 1965, 166—168; не комментируем специально актуальные для самого Капицы темы этого фрагмента: слишком очевидно, что статья о Ломоносове была для него поводом для «эзоповского» обсуждения ситуации в науке советского и, видимо, в особенности послесталинского, периода).
Образ Ломоносова-ученого дополняется образом Ломоносова-учителя, просветителя, популяризатор науки. Он верит в учеников, ободряет их и взывает к их чести, стойкости, памяти:
Поповский!.. Ученик мой милый и собрат,
Тебе мои слова и мой пример вверяю;
Спеши на подвиг свой. – В тебе твоих друзей,
Твоих Сотрудников грядущих лобызаю. —
Я, мнится, вижу их… Уже в душе моей
Изображаются беседы их священны.
Я внемлю их хвалы тебе, великий Муж!
Обеты внемлю я признательных сих душ,
Е л и с а в е т е повторенны!…
Единодушие, мир, твердость, честь, друзья!
Тем помните меня, – и с вами вечно я…»
Он ведет неустанный поиск тех, кто мог бы продолжить его дело, ср: «Зорким взглядом большого и проницательного человека он отыскивал людей, обладавших качествами, необходимыми для ученого: широтой воззрений, трудолюбием, талантом» (Раскин 1952, 4).
Он ориентир для новых поколений: Ломоносов «должен быть образцом учащемуся красноречию юношеству. Руководствуемое им, оно может придти туда же, где он, в святилище наук, в храм славы; но избирая различный от него путь, и в украшениях, и в языке, и в слоге, опасно, чтоб оно не зашло совсем в другую сторону. Да не будет сего! да не умирают никогда между нами Ломоносовы; ибо без помрачения ума, без оскудения знаний, без упадка языка и словесности, они умирать не могут» (Шишков, 9, 351). Через столетие: «Друзья-читатели! Вы глубоко любите Россию, вам дорого имя Ломоносова, – помните же, что он возлагал все свое упование на молодое поколение и от него ждал деятельной работы для блага общества. Собирайтесь же с силами, укрепитесь серьезною научною подготовкою и идите по пути, проложенному нашим великим учителем, продолжайте дело, начато им. Путь ваш легче, борьба с ложью и тьмою не так страшна, – смелее же! Вам светит немеркнущею звездою бессмертное имя Ломоносова!» (Круглов 1912, 45)24.
Он учитель учителей, любящий, чуждый почестей, трудолюбивый, целеустремленный: «Ломоносов – наш общий учитель, и учитель образцовый. Он показал, как у истинно образованного человека науки естественные и науки словесные должны быть одинаково соединены. Ломоносов понимал и ту, и другую отрасль знания. Занимался ими с одинаковою любовию и основательностию. Он в один и тот же год по химии делал опыты в заплавленных накрепко стеклянных сосудах, чтобы исследовать: прибывает ли вес металлов от чистого жару, чинил опыты со вспоможением воздушного насоса, где в сосудах химических, из которых был вытянут воздух, показывали на огне минералы такие феномены, какие химикам еще неизвестны; по физике в том же году Ломоносов изобрел новый оптический инструмент, названный им никтоптическою трубою <…>; по истории в том же году Ломоносов сличал исторические манускрипты в числе пятнадцати книг „для наблюдения сходства в деяниях российских“; в словесных науках все в том же году Ломоносов сочинил героическую поэму „Петр Великий“, сделал проект со стихами для фейерверка. Итак, Ломоносов своим примером учит всех нас, что для истинно образованного человека одинаково необходимы основательные знания как в науках естественных, так и в словесных. В самом деле, в высшей степени замечательна эта полнота и разносторонность знания, которым обладал Ломоносов. Он так втянулся в науку, что, напр. [имер], физические и химические опыты служили ему вместо забавы и движением вместо лекарства <…>. / Для всех учителей Ломоносов есть учитель. Он сообщает им истинный взгляд, какой они должны иметь на преподаваемую ими науку. Натуралист должен учиться у Ломоносова разуметь природу. <…> Природа, по Ломоносову, живая книга, в которой натуралист должен читать премудрость Создателя. Она – храм, проповедающий славу Божию. / Ломоносов учит словесников иметь разумный взгляд на предмет их преподавания. Понятия Ломоносова о слове глубоки и возвышенны. <…> О языке русском Ломоносов судил с величайшим знанием дела. <…> Ежели мы, преподаватели слова, на уроках своих не даем понять нашим ученикам и ученицам богатства, силы и изобилия его, если, излагая практически систему родного языка, не освещаем своих толкований „общим философским понятием о человеческом слове“, то нам надо еще самим изучать строй нашего языка у Ломоносова <…>. / Ломоносов для всех нас учитель и в образе изложения науки. Это был первый на святой Руси образцовый преподаватель наук. Он показал пример того, каким должно быть наше преподавание: оно должно быть доступное всем, понятное, изящное, а не сухое, безжизненное, мертвое. Живою речию, языком более или менее прекрасным, необходимо излагать свою науку. Язык есть общее достояние, орудие каждой науки: его следует усовершать. Думают, что изящное изложение – дело преподавателя словесности… Мнение ложное. Посмотрите на Ломоносова, как он прекрасно говорит о предметах естественных. Эта речь – поэтическая. Ломоносов – поэт и в науке. <…> / Ломоносов для всех нас служит образцом честного и ревностного служения своему делу. Наука и литература поглощали все его время. <…> Служба только отвлекала Ломоносова от домашней, кабинетной работы. На куртаги он являлся чрезвычайно редко. Если являлся на придворные праздники, то и там наука его не оставляла. Императрица Елисавета во время куртага предложила ему написать р [оссийскую] историю <…>. Наука всюду шла за Ломоносовым и напоминала ему, что он служитель ее, а не суеты мирской. <…> / Мирские почести не увлекали нашего ученого. <…> / Императрица Елисавета награждала Ломоносова тысячами рублей за оды <…>, пожаловала ему „поместья“ на Финском заливе, окружила его комфортом жизни, а он все-таки не охладел к науке: он продолжал наблюдать электрическую силу, подвергал жизнь свою опасности, вместо земной машины употреблял облака, к которым с кровли выставлял шест <…>, писал р [оссийскую] историю, р [оссийскую] грамматику, писал риторику, словом – работал без устали, как нищий, а не богатый ученый. Ломоносов не любил почивать на лаврах. Это был вечный труженик…» (Филонов 1865, 39—43). Ср.: «Мы <…> собрались <…> в особенности для того, чтобы выразить наше уважение к славному учителю русского народа» (Празднование 1865 а, 58). Ср. еще: «Ученый-энциклопедист, Ломоносов <…> берет на себя роль популяризатора науки, что тогда было делом совершенно новым и крайне трудным, так как приходилось создавать самому русский научный язык. Ломоносов борется с этими трудностями и читает научные курсы на русском языке. Мало того, со свойственной ему последовательностью Ломоносов старается <…> реализовать идею о прикладном значении науки и применить ее к разным практическим целям <…>. Польза науки была одной из самых дорогих идей Ломоносова. Он весь был охвачен мыслью о необходимости продолжать дело Петра Великого, дело культурного строительства. Подобно последнему, Ломоносов видел в науке могущественное орудие, с помощью которого можно воздвигнуть „великолепный храм человеческого благополучия“, и считал величайшим грехом не воспользоваться этим орудием для России, едва начавшей менять свой культурный облик» (Празднование 1912, 146—147).
