Евгений Медреш - Между прочерками: фантазии в манере Гештальта
Парадоксы речи. «Я даже не могу пожаловаться» – это жалоба. «Я вам не угрожаю» – это угроза.
Стремление познать, расшифровать и воспроизвести законы природы продиктовано глубинной человеческой тревогой, из которой рождается и страх, и интерес. По сути, подобная воля к власти и контролю порождена не столько потребностью в истине, сколько потребностью в безопасности.
Точное и уверенное знание возникает на основании какого-то страха. И чем более непоколебимое это знание – тем более уверенный и массивный страх находится под ним.
Страх излечивается любопытством. Когда на месте запретов и безысходной уверенности возникает осторожный живой интерес: а что там на самом деле?..
Смыслы и значения происходят из материи потребностей и влечений, а не из материи логических классификаций. Sense изначально означает чувство, а уже потом – смысл. Подобное относится и к meaning. Meaning of the moment в большей степени характеризует меня, нежели сам по себе некоторый момент.
Пытаясь жить бестелесно, человек рискует жить безмозгло…
Мозг способен понимать и осознавать только тогда, когда он связан с телом, когда чувствует и слышит его. Если контакт мозга с телом разорван, мозг уже не понимает, а фантазирует. Это фантазирование можно описать, как мозговое КЗ – короткое замыкание сознания, замкнутого само на себя, не включающего тело в свою цепь.
Зато у мозга перед чувствами есть одно важное преимущество. Точнее два: извилистость и способность защищаться.
А чувства непосредственны и беззащитны. И когда они ранятся, когда они гибнут, то это такая безысходная боль…
И тут мозг затыкает им рот, из которого рвутся крики:
«Я больше не хочу, я больше не люблю, мне страшно…», – и говорит: нет смысла. Просто нет смысла… Логически рассуждая…
Нет смысла – это мемориальная надпись на камне, под которым лежат убитые радость и желание.
Предложение отключить голову в действительности лучше всего включает голову. Отключить голову – это отключить навязчивый диктат стандартных, а потому чужих норм и реакций, чужого опыта. И тогда проявляются собственные настоящие чувства, желания и адекватные способы, адекватные данному моменту, данной ситуации. Появляются в освобожденной своей голове, включенной с помощью решения отключить голову.
Поскольку у человека всегда как бы две головы – своя и чужая, сложенная из ограничений, запретов, предписаний, страхов, желаний понравиться, что-то доказать и чего-то избежать…
Отключить голову – это именно отключить чужую голову.
Предел осознанности – это вроде легкой китайской ширмы, которую я ношу с собой и ставлю там, где хочу. Когда устаю, или останавливаюсь в силу каких-то других причин, то ставлю ее и говорю: вот, пока всё, это предел… А потом могу опять взять и понести дальше… Предел осознанности – это не стена вне меня, это мой реквизит.
Условием достоверности любого сознательного интереса есть наличествующая внутри него свобода, предположительность, возможность допустить иное. Сознание не следует ценностям, нормам и правилам, – оно исследует их.
____________ Форма историиКогда мы говорим о философии или смысле истории, мы как будто предполагаем в ней действительное наличие смысла и логики. Но если мы рискнем говорить о психологии истории, то разговор пойдет о способности встречать и проживать (переживать и осмысливать) уникальные события и феномены во всеобщем поле неопределенности.
Психология истории равнодушна к идеологическим снам и фантазиям и внимательна к феноменам. В феноменологическом подходе историческая реальность и конкретная историческая событийность действительно важны. В феноменологическом подходе никакой другой реальности, кроме исторической, не существует.
В идеологическом подходе не существует реальности. Любой идеологический подход воспроизводит замок Великого Инквизитора, где местная традиция понимания Бога оказывается важнее самого Бога.
Наша духовная жизнь, верования, идеи о закономерностях и таинствах бытия весьма вероятно являются источником представлений об истории. Но есть существенная разница между источником и течением, между предпосылкой и осуществлением. Источник можно только представлять, течение – наблюдать.
Превращение истории из «рассказывания событий» в «науку об исторических законах и закономерностях» – это не только метафорически, но и фактически превращение из живой музы в набор схем. И это – подмена и утрата…
Любой предмет можно мыслить, как историю предмета – и как теорию предмета. История строится на событиях, теория строится на схемах и законах. История, как способ понимания, противоположна теории, как способу понимания.
Специфика исторического мышления и понимания помогает осознанно разместиться человеку в поле неопределенности реального бытия.
Точные науки возможны только в отношении несуществующего в реальности. Точны могут быть абстракции, схемы, искусственные объекты и процессы. И, напротив, всё сущее – неточно и неформульно.
Любое реальное событие есть именно случай, случайность.
Реально существующее всегда неповторимо и исторично. Законы, закономерности присущи лишь теориям, то есть отражениям реально существующего.
Обычным человеческим восприятием мы видим не людей и не события – мы видим свое восприятие людей и событий. Чаще всего этого достаточно. Чтобы встретиться с ними реальными, должна быть серьезная личная потребность.
В смыслоориентированной исторической традиции невозможно отделить реальность от мифа, отделить «так было» от «так было воспринято». Смыслы и значения в истории относятся к феноменам восприятия, а не к феноменам реальности.
История повествует не о том, что было, а о том, что об этом стало известно. О том, как это воспринималось и осмысливалось.
Воспроизводимые историком события уже не являются актом бытия – они теперь акт мысли. Поскольку любые реальные события невоспроизводимы по сути своей. Воспроизводимы представления и идеи.
Фантазии о причине события мешают видеть и воспринимать содержание события.
Античное понимание судьбы – героическая предопределенность. Идеал жизни – героизм покорности, подвиг принятия своей предначертанной судьбы.
Современное экзистенциальное понимание судьбы – трагическая свобода. Трагизм состоит в том, что не на кого переложить ответственность и бремя собственных желаний и собственного выбора, что нет правильного пути и правильного выбора, что твоя свобода – только твоя, и она-то и есть твой выбор.
И награды за него не будет… Награды вообще присущи только империям, авторитарным структурам и собачьим выставкам.
Революции, как и другие формы коллективных истерик, не приносят свободы. Они лишь приводят к смене репрессивных сверхценных идей и порабощающих паттернов. Кроме того, они ослабляют общественный организм, который становится теперь более открыт и доступен пиршеству различных инфекций и паразитов.
В периоды правления жестоких авторитарных режимов внутренняя борьба и полемика в государстве намного слабее, чем при режимах более либеральных. Если здесь не все списывать на запугивание и физическое устранение инакомыслия, то становится явным, что периоды авторитаризма и возникают в истории потому, что обществу хочется отдохнуть от борьбы, отдохнуть от сложностей свободы выбора. Хочется вкусить протертый пирог единства, послушания и согласия…
Правда, этот пирог – всего лишь симптом предкризисной депрессивной стадии. Без борьбы мнений и идей, борьбы личностей и групп любую живую систему ожидает рост неотреагированного напряжения, приводящий либо к взрыву, либо к отмиранию.
И это достаточно очевидно всем, разве что кроме самих авторитарных правителей. Поскольку авторитарные правители считают себя и свое правление чудом – и верят в чудо.
Человеку и в истории, и в природе приходится выбирать одну из трех моделей поведения:
– подчинение;
– взаимодействие;
– изоляция…
Это единственный по-настоящему важный выбор в жизни человека.
____________ Вера в …История отдельного человека – это история с однозначно трагическим финалом, если не прибегать к помощи веры. Всё, что есть я, и всё, что есть у меня, – стремится исчезнуть. Ненавидеть, отчаиваться или любить это исчезающее всё?..
Рациональное осмысление человеком собственного бытия всегда приходит к его самоусомнению. Человек усомневает то ценность себя перед непостижимостью жизни, то ценность жизни. Рациональное осмысление приводит к отчуждению между человеком и жизнью.
Вера есть попытка преодолеть эту проблему и это отчуждение. Уравнивание человека с животным – тоже такая попытка, только противоположная и более примитивная.
Вера – это всегда вера в спасение. Как выглядит и как зовется Тот, который спасает – этот вопрос может интересовать лишь искусствоведов и преподавателей специальных дисциплин. Верующего человека интересует только спасение.
