Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
Но вскоре он почувствовал, что в этом холоде и одиночестве ему не достанет сил, чтобы создать большую трагедию. Поначалу все кажется легко. Но об источниках приходится только мечтать. Да ведь и водный поток иссякает, если время от времени то тут, то там его не питают бесчисленные притоки.
Спустя несколько дней Лессинг отложил работу. Он мерил комнату шагами, смеялся так мрачно, что каждый, знавший его в прежние счастливые дни, ужаснулся бы этой перемене, и думал насмешливо и презрительно: «Ну, герцог, берегись! Вот какое действие оказывают „римские светильники“ на человека, который не привык давать себя в обиду. Как бы между нами не возник разлад куда более серьезный!»
Едва наступил январь, он тут же взял свое вознаграждение за новый квартал и послал двадцать пять талеров матери в Каменц, ибо кредиторы покойного отца донимали старую женщину самым недостойным образом.
IIIВ последующие дни этого лютого января ветер со свистом проносился по коридорам пустого замка, но установить, где он проникал, так и не удалось. Ночной порой, в той кромешной тьме, что окружала Лессинга, это завывание особенно надрывало душу, а мороз свирепствовал так, что невозможно было подойти к окну.
От господина Мозеса из Берлина пришло письмо, в котором он предостерегал от публикации «Фрагментов безымянного». «Кое в чем, — так выразился Мендельсон с присущей ему осторожностью, — господин автор, „безымянный“, не совсем прав». Старая песня милейшего господина Мозеса! Осмотрительность, осмотрительность! — Лессингу она была хорошо знакома…
И вот теперь ночами он подолгу лежал без сна в полнейшей нерешительности — такого с ним никогда раньше не бывало. «Я здесь живу так, — написал он Еве Кёниг, — что люди удивляются больше тому, как это я еще не умер от скуки и отвращения, чем удивились бы, узнай они, что я действительно умер». Но тут же, спохватившись, что эти слова напугают ее, он поспешил добавить к горькой правде каплю сладкой лжи: «Разумеется, это особое искусство — уговорить себя самого в том, что ты счастлив; но и какое счастье есть нечто большее, чем наше самовнушение?» Когда же, наконец, человек — да и все человечество — обретут способность внимать правде, не нуждаясь в утешении?
Когда стаял снег, когда первая весенняя зелень украсила березы, возвратилась из Вены Ева, и Лессинг, вне себя от счастья, встретил ее как самую любимую, близкую, единственную подругу. Они чудесно провели вдвоем несколько дней.
Наконец-то он смог ей все сказать, наконец-то он смог ее обо всем расспросить, а прощаясь — дети и обязанности призывали ее в Гамбург, и снова он не имел права ее сопровождать — он задержал ее руки в своих и напоследок еще раз повторил, что он любит ее больше всего на свете, ценит ее превыше всего и что для него не будет больше счастья в жизни, если он не сможет разделить его с ней, с Евой…
Он ждал, но она странно медлила с ответом. Слишком многое еще не решено, да и ведь им предстоит теперь уже совсем скоро, этим же летом, встретиться в Гамбурге.
Тут он вспылил, но сразу же раскаялся, ибо умудрился сгоряча заявить, чтобы она, если надумает ему написать, дала ответ только на один вопрос.
— Только на один?
Почталион протрубил в рожок, крикнул: «Но! Пошла!», — и громыхание колес по мощеной дороге у заставы, щелкание кнута, увеличивающееся расстояние лишали смысла любой ответ. Да и кому придет в голову кричать о своей любви вдогонку удаляющемуся экипажу?
Четыре недели Лессинг ходил молчаливый и подавленный. Потом силы совсем оставили его.
То была необычная, абсолютно необъяснимая болезнь: он чувствовал себя совершенно не в состоянии написать хотя бы строчку. Едва он брался за перо, как на лбу проступал холодный пот. Он вставал, шел неверными шагами к окну, распахивал его и жадно глотал воздух. Становилось чуть полегче. Но писать он не мог. Какая ужасная мука для человека пера! Ему казалось, будто он лишился всех своих мыслей. Так продолжалось добрых шесть недель…
Врач приписал эту болезнь его изменившемуся, слишком вялому образу жизни: ведь тот Лессинг, которого в немецких землях прекрасно знал (или думал, что знает) каждый читатель, это же был совсем другой, энергичный, деятельный человек. Когда доктор прослышал о предполагавшейся поездке в Гамбург, он счел это путешествие единственным верным лекарством.
В конце июля после длившегося не одну неделю мучительного молчания, Лессингу удалось написать Еве девять фраз. На это ушли полчаса, показавшиеся ему бесконечными. Затем ему сразу же пришлось встать и подойти к окну, чтобы отдышаться.
Потребовались часы и дни, прежде чем он нашел в себе силы дать подруге отчет о своем необычном заболевании. Все время приходилось делать долгие перерывы. «Было бы неудивительно, если бы я и вовсе потерял терпение».
Письмо было отправлено через пять дней.
Что только ни мешало Лессингу в это лето испросить себе отпуск и уехать в Гамбург! Сперва пришлось выполнить поручение двора и провести по вольфенбюттельской библиотеке герцогиню Анну Амалию Веймарскую. Вопросы, которые она задавала, впрочем, приятно отличались от тех, на которые ему обычно приходилось отвечать в подобных обстоятельствах.
Затем он был вынужден дожидаться начала лета 1771 года, чтобы лично получить свое вознаграждение, ибо он хотел тотчас послать пятьдесят талеров в Каменц матери, не знавшей, как противостоять грубости кредиторов.
После этого старый герцог Карл удостоил его, наконец, аудиенции.
Сей герцог во всех отношениях был, выражаясь библиотекарским языком, «более ранним изданием» наследного принца и посему несколько больше выцвел и несколько хуже сохранился. Самую характерную, подлинную его суть, по-видимому, составляла отвратительная, жабья ухмылка, издевка, которую он пускал в ход при каждом удобном случае и которая наводила ужас на его придворных.
И здесь он сразу же попытался повернуть дело так, словно речь шла о разных женщинах — Лессинговой «Еве» и Лессинговой «Кёниг»: — «Глядите-ка, он высоко метит: королева!»[9]— стал ему выговаривать за то, что он, совершенно очевидно, собирается в Гамбург ради того, чтобы повидать двух девок, назвал его бабником и пристыдил за подобные слабости. — Этого ему только не хватало! Во время аудиенции Лессинг явственно ощутил, какое действие оказал на других его разговор с герцогиней Веймарской: ибо с благосклоннейшей снисходительностью Карл Брауншвейгский сообщил ему, что Ее Королевское Высочество, его супруга — герцогиня королевской крови приходилась сестрой прусскому королю — очень удивлена, почему это Лессинг до сих пор не нашел времени, чтобы написать новую трагедию и для здешнего — точно подмечено: здешнего! — придворного театра.
Этого еще недоставало! — подумал Лессинг и сказал, что даже желая верноподданнейше прислушаться к этому совету, он не может не принимать во внимание, что писать настоящие трагедии — занятие, безусловно, не для всякого, и автор должен быть готов к неприятностям.
— Только не у нас, не в Брауншвейге! Тут вы заблуждаетесь, дорогой мой господин Лессинг!
В конце концов отпуск ему был предоставлен. Но едва он откланялся и дошел до порога, как был вынужден снова вернуться, и старик принялся ему настоятельно внушать, что он у герцогства в долгу и не смеет оставаться в Гамбурге…
Секретарь фон Цихин стал этим летом все чаще появляться у Лессинга и горько жаловаться на строптивого библиотечного служителя Хельма. Когда он заявил, будто Хельм стащил у него булку и «сожрал» ее на его глазах, Лессинг к этому еще отнесся с юмором. Но когда на следующий день фон Цихин, кипя от возмущения, сообщил, что Хельм оскорбил его, крикнув вслед: «Эй, черноризец!», Лессинг понял, в чем дело. Это ведь касалось и его самого: шаткость положения, длящаяся всю жизнь призрачная надежда на то, что книги его прокормят, порождали чрезмерную ранимость.
Фон Цихин был, по всей видимости, незаконнорожденным отпрыском некоего важного вельможи, ибо он, подобно сироте, воспитывался в монастыре. Для него уже то было счастьем, что ему дозволили в конце концов сбросить рясу и что ему удалось устроиться в вольфенбюттельскую библиотеку.
Но Лессинг, помятуя о строптивости, выказанной поначалу секретарем, до сих пор слишком явно ограничивал его права, так что библиотечный служитель Хельм во время одной из ссор осмелился заявить, будто только «его господин Лессинг» может ему указывать, где следует сметать пыль. — Этак, пожалуй, он застанет в библиотеке по своем возвращении из Гамбурга хорошенькие порядки!
Он счел за благо немедленно внести в дело ясность и решительно поговорил с Хельмом. Затем он возложил на секретаря фон Цихина все полномочия и всю ответственность не только на время своего отсутствия, но и на будущее.
