Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
Итак, он отправился в предместье, и свежий снег, изменивший все привычное вокруг до неузнаваемости, отвлек путника от мрачных дум. Может ли зрение обогнать мысль? Может ли ладья все же поставить мат королю? Лессинг вспомнил: наконец-то ему снова удалось поиграть в шахматы с господином Мозесом…
Деревянные ставни небольшого дома, который ему указали, даже средь бела дня были закрыты, ворота заперты на двойной засов.
Лессинг громко постучал. Вскоре он услышал шаги, и чей-то голос спросил:
— Кто там, человек или дух?
— Естественно, человек, — отозвался он.
— Это как раз совершенно неестественно, — произнес голос, и было слышно, как отодвигаются засовы на воротах.
Наружу выбрался невысокого роста бородатый мужчина в зеленом рабочем фартуке. Засученные рукава обнажали жилистые руки, испещренные многочисленными рубцами и шрамами.
— Неестественно? — переспросил Лессинг.
Мужчина завернул за угол своего дома, протянув руку, указал вдаль и произнес:
— Там, прямо на юг, расположен Блоксберг!
Лессинг увидел едва различимую в подернутой дымкой дали остроконечную вершину Брокена, которая то проступала отчетливее, то, казалось, совсем растворялась в тумане.
— Холодными ночами оттуда спускаются ведьмы и крадут мои метлы.
— Да вы же наверняка сами в это не верите!
— Что ж, мне хватает, что эту историю на разные лады обсуждают вольфенбюттельцы. Байка свидетельствует о ценности моих метел. Разве не так? Ведь что никуда не годится, того и красть никто не станет.
— И в подтверждение этой хитрой байки вы запираете ворота?
— Сразу видно нездешнего! Местные все знают, что мы испокон века входим в дом через огороженную заднюю дверь. Зимой там не так сильно сквозит и, даже если открыты ворота и дверь, ветер не задувает огонь.
Когда Лессинг сообщил, что прибыл из библиотеки, метельщик спросил, уж не является ли его гость известным поэтом.
— У нас тоже есть свои песни, у нас — метельщиков, — добавил он не без гордости.
Лессинг вошел в бедно обставленную комнату, служившую одновременно и мастерской. Сидевшие там женщина и девочка брали охапки хвороста и с помощью ивовых прутьев вязали из них метлы. Однако мужчина, видимо, был не совсем доволен их работой, поскольку сам все время что-то поправлял.
— А известно ли, — спросил он с вызовом, — как увяз в долгах наш хозяин, старый герцог?
Лессинг был озадачен и стал возражать. Он считал это пустой болтовней, ибо иначе ему бы об этом обязательно рассказал Эберт.
— Старый герцог Карл обожает придворную роскошь и ослепительные праздники, да и азартные игры тоже. Поговаривают, что ростовщикам и чужим князьям не уплачено долгов на пять миллионов талеров. Теперь наследный принц наведет порядок.
Лессинг почувствовал себя обманутым.
Этот человек ничуть не походил на весельчака. Может быть, ему для его шуток требовались подходящие партнеры?
Он уже решил было, что весь свой путь проделал впустую, но тут ему пришло в голову поинтересоваться песнями метельщиков. Некоторые из его друзей — вроде Николаи, Глейма или Рамлера и особенно Гердера — собирали старые песни.
Метельщик не стал ломаться. Хриплым неумелым голосом он спел одну печальную и одну шуточную песню в обычной манере метельщиков. Последнюю песню, лихую, отчаянную, грубовато-озорную, Лессинг записал к себе в книжицу, ибо счел, что она одна куда лучше, чем вся новая поэзия с ее анакреонтическим жеманством.
Когда в кармане денег нет и не на что поддать,
За прутьями иду я в лес, чтоб веники вязать,
Потом по улицам брожу, стараясь их продать,
«Купите веники! — кричу, — и не забудьте дать
Побольше денег мне, чтоб я скорее мог поддать!»
Позднее он вспомнил об этой песне и отослал ее с письмом своему старинному другу Николаи в Берлин, ибо его друзья жили повсюду, только не в Вольфенбюттеле.
«Чего стоят все новые застольные песни рядом с этой старой?» — написал он Николаи и наставительно, добавил, что если у народа много таких песен, то об их сбережении необходимо позаботиться.
Последнее замечание было направлено против насмешек Николаи, ибо этот простодушный человек, к сожалению, все еще путал народ с чернью. Судя по всему, берлинские друзья никак не могли разобраться с противоречием: почему они живут под самым жестоким гнетом в Европе и имеют при этом так называемого «просвещенного» монарха. Это обстоятельство не позволяло им, и милейшему господину Мозесу в том числе, стать боевыми союзниками. Тот, с костылем, всех их водил за нос!
Берлинским просветителям не хватало последовательности. Они так и не смогли найти архимедову точку опоры…
— Что за омерзительная погода сегодня здесь, в окрестностях Блоксберга! — воскликнул Лессинг однажды утром.
Он понял, что суровая зима с туманами, морозами и сильными ветрами сделает его затворническую жизнь в замке совершенно невыносимой. Его шуба находилась все еще в Вене. Предложение Евы, чтобы он обзавелся новой за ее счет, было не только неприемлемым, но и невыполнимым, ибо с пустым кошельком решительно ничего не купишь.
И все же раздражение, испытанное им при виде грозовых облаков над Блоксбергом, было лишь проявлением общего недовольства. Если он сидел в библиотеке, то даже книжная пыль начинала постепенно действовать ему на нервы. Если он получал письмо из Вены и ощущал в каждой строчке подавленность любимой подруги, узнавал, что, стоило с ней кому-нибудь хотя бы заговорить, как на глаза у нее наворачивались слезы, что она упала в обморок, что у нее была горячка и про прочие подобные проявления ее душевного состояния, то вся эта жизнь начинала казаться ему такой невыносимо тоскливой…
А хуже всего была та похвала, которой удостоился «Беренгарий». Даже друзья приняли за чистую монету выдвинутое Лессингом в целях самозащиты утверждение, будто Беренгарово учение о святом причастии сходно с таковым Лютера. И ортодоксальные теологи, так называемые ученые мужи, коим уже воистину следовало бы в этом досконально разбираться, одним жульническим приемом умудрились скрыть временное расхождение в пятьсот лет и выдавали его «реабилитацию» Беренгара за «апологию» лютеранства. Одним росчерком пера отважного еретика и бунтаря XI века превратили в реформатора-буквоеда, словно Беренгар призван был послужить доводом против Цвингли в пользу Лютера. Sancta simplicitas![8] А сам он в качестве автора «реабилитации» удостоился теперь за брошенный им вызов оскорбительных поздравлений.
Но самое неприятное случилось напоследок. Старый герцог Карл, которому тем временем тоже передали сочинение, похвалил усердие «своего» библиотекаря и тотчас возложил на него с полдюжины поручений. То Лессингу надлежало составить каталоги на имеющиеся в библиотеке ценные дублеты, то отобрать из княжеского собрания гравюр рисунки именитых мастеров, пока в конце концов от него не потребовалось даже удостоверить подлинность «римского светильника» — бронзовой фигурки сатира со светильником в руке, — который герцог Карл распорядился купить в Гамбурге и на котором, несмотря на его предположительный возраст, не было и следа патины.
Тут Лессинг не смог удержаться от легкой иронии. Прежде всего он назвал некоторые научные труды с описанием античных изделий из бронзы, но старик вряд ли стал бы их читать. Затем он высказался уже более определенно, заявив, что сей старый предмет «вряд ли может быть очень древнего происхождения», и наконец дал понять, что, если ищешь патину, то, безусловно, не следует покупать римский светильник в Гамбурге. Герцогу предоставлялась возможность думать, что прежний владелец светильника жил в городе, «где все скребут и чистят: от любой деревяшки во дворе до предметов старины в кабинете».
Поразмыслив о своих делах, Лессинг почувствовал себя обманутым. Ведь поначалу предполагалось, что в Вольфенбюттеле ему будет уютно и он сможет использовать библиотеку «как ученый». В действительности же использовали его самого, и даже отпуск ему приходилось испрашивать…
— Уж лучше было идти просить милостыню, чем позволить так с собой обращаться! — вскричал он в гневе.
Но гордость его не была сломлена, и он, наперекор всему, решил писать трагедию против тирании. Он долго раздумывал и мысленно довел противоречие между господином и слугой до самой последней непримиримой черты: с одной стороны — тиран, с другой — бесправные рабы. Его героем был Спартак!
Лессинг поспешно набросал несколько сцен своей драмы о Спартаке, выразив, пафос трагедии в следующей сентенции: «Разве не должен человек стыдиться такой свободы, которая требует, чтобы другие люди были его рабами?»
Но вскоре он почувствовал, что в этом холоде и одиночестве ему не достанет сил, чтобы создать большую трагедию. Поначалу все кажется легко. Но об источниках приходится только мечтать. Да ведь и водный поток иссякает, если время от времени то тут, то там его не питают бесчисленные притоки.
