Андрей Громыко - Памятное. Книга первая
— Если мы увидим, что Германия выигрывает войну, нам следует помогать России, а если будет выигрывать Россия, нам следует помогать Германии, и пусть они убивают как можно больше.
В День Победы по американскому телевидению выступил президент Трумэн. Он тоже говорил о победе, но как-то сухо, казенно. Народ ликовал, вся Америка торжествовала, а на каменном лице нового американского президента лежала печать сдержанности. Ничего удивительного не было в том, что впоследствии он вместе с Черчиллем стал делать все, чтобы разрушить те связи и добрые союзнические отношения, которые установились между СССР и США в годы войны.
И вот Молотов и я вошли в Белый дом.
Мы не виделись с Трумэном всего лишь несколько недель, но я с трудом узнавал в этом человеке того, который еще так недавно источал любезность и обходительность. Теперь в разговоре с советским наркомом Трумэн вел себя жестко, сухость сквозила в каждом жесте. Что бы ему ни предлагалось, о чем бы разговор ни заходил, новый президент все отвергал. Казалось, временами он даже не слушал собеседника.
Речь шла тогда о предстоящей первой сессии Генеральной Ассамблеи ООН, на которой Советский Союз готов был выступить по некоторым вопросам и совместно с Соединенными Штатами. Молотову поручалось обговорить это с Трумэном. Но такого разговора не получилось.
Анализируя эту встречу, можно прийти к выводу, что в данном случае Трумэн вел себя так потому, что тогда он только что стал президентом, ему как лицу, облеченному высшей государственной властью, было доложено о том, что Америка вот-вот станет единоличным в мире обладателем нового грозного оружия страшной разрушительной силы — атомной бомбы. Трумэну явно казалось, что, получив в руки такое оружие, Америка сможет диктовать свою волю Советскому Союзу.
Беседа эта оставила неприятный осадок. Ни о чем договориться с Трумэном было нельзя, ни на какие компромиссы он практически не шел, даже по небольшим вопросам.
Трумэн подчеркнуто пытался обострить встречу. По всему ощущалось, что он не вполне доволен решениями Ялты в отношении ООН и некоторых принципов деятельности этой организации. Президент проявлял какую-то петушиную драчливость, придираясь чуть ли не к каждому высказыванию с советской стороны о значении будущей всемирной организации и о задаче не допустить новой агрессии со стороны Германии. Чувствовалось, что Трумэн пружину уже натянул.
Более того, совершенно неожиданно — нам казалось, что это случилось в середине беседы, — он вдруг почти поднялся и сделал знак, означавший, что разговор закончен. Мы удалились. В результате встреча в Белом доме фактически оказалась свернутой. Молотов был ею недоволен. Такие же чувства испытывал и я.
Раньше, до окончания войны, до кончины Рузвельта, Трумэн хотел создать о себе хорошее впечатление в Москве. Но уже на беседе с Молотовым его как будто подменили. Новый президент обладал солидной способностью к политическим метаморфозам, которые вскоре проявились открыто.
Сталин, естественно, был информирован об этой встрече. При мне он никогда не касался указанного эпизода. Но я убежден в том, что Сталин обратил серьезное внимание на преемника Рузвельта, который не умел, да и не желал скрывать своей неприязни к державе социализма, понесшей самые большие жертвы для достижения победы над общим врагом.
На ближней даче Сталина
Сейчас иногда пишут о так называемой ближней даче Сталина. Мне она знакома, так как два раза приходилось ее посещать. Я был тогда послом в США и получал указания прибыть на дачу с важными бумагами. Случалось это, когда я приезжал из США в Москву, в первый раз — перед Крымской конференцией, а затем — перед Потсдамской.
Обычно я получал извещение о том, что должен быть на даче, следующим образом. Мне говорили:
— Вы должны срочно прибыть к Сталину.
И не указывали, куда и к какому часу.
За мной присылали машину из Кремля. Конечно, я немедленно выезжал, стараясь угадать по дороге, о чем может идти речь и на какие вопросы придется отвечать. На обдумывание давалось немного времени. От наркомата до дачи езды на машине было минут десять-пятнадцать, — вот и думай, что хочешь!
Прибыл в дом, окруженный леском. Дом как дом, одноэтажный.
Прошел одну-две комнаты и вошел в просторную столовую. Назвал ее столовой потому, что посередине стоял большой стол, рассчитанный, по-моему, персон на двадцать. За столом сидели члены Политбюро. Конечно, я не считал, сколько их было, но, мне показалось, человек десять. Многие стулья пустовали.
Сам Сталин при мне за столом не сидел. Он постоянно прохаживался вдоль стола и негромко говорил.
Сталин поздоровался со мной. Мой приход не нарушил установленного ритма заседания. Меня пригласили присесть к столу. Иногда Сталин прерывал свое высказывание и, приостановившись, глядя на сидящих, как бы выжидал, чтобы кто-то прокомментировал его слова.
На столе лежали какие-то папки и блокноты, чувствовалась в целом деловая атмосфера. Правда, среди бумаг стояло несколько бутылок сухого вина. Но никто из присутствовавших при мне не прикасался к спиртному.
Сталин, продолжая похаживать, обратился ко мне и спросил:
— Как думает Громыко, Рузвельт не преподнесет нам какую-нибудь неожиданность в связи с Крымской конференцией? Не предложит ли он перенести ее на более поздний срок?
Он стал ожидать моего ответа. Я ответил:
— Никаких подобного рода сигналов до посольства не доходило. И, видимо, такие мысли у Рузвельта не возникали. Правда, распространяются слухи, что президент серьезно болен и в связи с его физическим состоянием дальние поездки ему не по силам. Но убедительной информации, которая свидетельствовала бы о возможности переноса конференции или ее откладывании, не было.
При этом я добавил:
— Рузвельт вообще человек нездоровый. Тяжелый недуг его известен. Но он по-прежнему работает с напряжением. Не так давно встречался с ним и я, и не раз. Никаких намеков, ни прямых, ни косвенных, на возможность переноса конференции ни он, ни кто-либо из его окружения не делали.
Последующие выступления участников заседания были выдержаны в том же деловом ключе. Никто не подчеркивал опасности переноса сроков конференции. Намеченный план действий на предстоящей конференции руководителей трех держав в Крыму был единодушно одобрен. Хотя какой-либо документ не фигурировал.
Я обратил внимание на то, что кратко по существу предстоящей конференции трех держав высказался только Сталин. Он изложил ту же позицию, что продемонстрировал впоследствии на самой конференции. Он был единодушно поддержан.
В следующий раз я оказался на той же ближней даче во время аналогичной встречи накануне Потсдамской конференции. Прямых вопросов мне никто не задавал. Некоторые члены Политбюро подчеркивали важность предстоящей конференции, употребляя иногда такие слова, как «решающий характер документов», которые должны быть приняты по германскому вопросу. Проявив инициативу, я высказался так:
— Конечно. Трумэн — не Рузвельт. Это хорошо известно. Вячеслав Михайлович Молотов встречался с ним непосредственно в Белом доме. Полагаю, что по некоторым вопросам президент займет жесткую позицию. Например, по вопросу о репарациях в пользу Советского Союза, о Польше, о демилитаризации Германии. К этому, конечно, надо быть готовым.
Никто — ни Молотов, ни другие участники встречи — не высказывали никаких иных мнений но этим вопросам. Молотов говорил, но в том же ключе. Предполагалось, что Трумэн постарается проявить твердость в предстоящих обсуждениях. Тем более что согласованного заранее между союзниками плана в связи с необходимостью решать важнейшие, поистине исторические, проблемы Германии и Европы не было.
Обстановка за столом и в тот, второй раз была в основе такой же, как и за пять месяцев до этого перед Ялтинской конференцией. Хотя, казалось бы, она должна была дышать большей уверенностью, поскольку Крымская конференция уже позади, некоторые важные решения уже были приняты.
Чем объясняется то, что Политбюро проводило фактически заседания на даче у Сталина, а не в Кремле?
Не претендую на то, что могу дать точный ответ на такой вопрос. Но считаю, что это не было связано с состоянием его здоровья. Почему? Да хотя бы потому, что при мне Сталин все время ходил по комнате своей неторопливой походкой. И так продолжалось по крайней мере часа два. Для больного, видимо, ходить столь долго и почти непрерывно говорить было бы затруднительно.
Никогда я не слышал от кого-либо из присутствовавших на подобных встречах, что Сталин не мог свободно двигаться или его физическое состояние оставляло желать лучшего.
Короче говоря, если бы он болел, то на этих заседаниях вряд ли обсуждались бы, и притом основательно, принципиальные вопросы политики, которые требовали неотложного внимания и решения.
