Александр Ильин - Геннадий Зюганов: «Правда» о вожде
С “Правдой”, которая отказалась печатать его обзор читательских откликов, Виктор Петрович разошелся — по жизни — навсегда.
Замученный болезнями, горестями жизни, он прожил последние годы в своей родной Овсянке, куда к нему приезжали разные люди. Кто отметиться: вот, мол, сам Астафьев меня благословил, и теперь я могу делать что хочу, и писать что хочу — у меня на все это есть астафьевская индульгенция. Кто, из без того всесильных, вроде Ельцина, чтобы показать: вот, де, я, такой простой, демократичный, ценю больших русских писателей….А может,Наина Иосифовна любила читать Астафьева, его “Царь-рыбу” помнила наизусть? Власти всегда любили заигрывать с писателями — особенно грешили этим восточные властелины, у которых, случалось, бывали на побегушках и гениальные поэты…
Виктор Астафьев принял милостыню из барских рук Бориса Ельцина, пожертвовавшего из государевой казны на собрание сочинений талантливого писателя. Но ни минуты не сомневаюсь, что ни одно суждение, ни одна оценка прошлого и настоящего не были подсказаны ему демократическим сюзереном. Хоть и слаб человек, даже самый осиянный талантом, но Астафьев говорил и писал то, что думал, что пережил и переживал.
Несколько цитат наугад:
“К сожалению, мы и сейчас народ отсталый и забитый. Смотришь — опять под знаменами, кровью омытыми, с портретами вождей, уничтожавших нацию. Самое страшное в России это то, что наш народ так ничему и не учится…”
“Я думаю, что половина депутатов в Государственной Думе — это нормальные и порядочные люди, но я никому из них не верю…. Как говорил герой одного из моих рассказов: “Сам в себе начинаешь сумлеваться…” Вот я и “сумлеваюсь”…
“Во многих странах Европы Бог и сейчас все-таки присутствует, он и не уходил никуда, люди его боятся. А наши люди уже не боятся ничего -ни тюрьмы, ни сумы, ни за жизнь свою не боятся” (Интервью Виталия Пырх, “Трибуна”).
И вдруг в тоже газетном интервью, приуроченном к 75-летию Виктора Астафьева, с внутренней радостью прочел: “Я бы ликовал, если бы сербы сбили американские самолеты…”. Значит, не умерло в солдате Великой Отечественной чувство справедливости, во имя чего он и жил и воевал. Слава Богу!
Из записных книжекНедавно я смотрел (наверное, не в первый раз) фильм о сражении под Сталинградом (по роману Юрия Бондарева).
Командующему фронтом говорят: в этом бою погибнут люди, много людей. Он уточняет: солдат. Ему возражают: людей. Он говорит: солдат. Иначе я не мог бы отдать этот приказ.
Да, наступает момент, когда человек перестает быть просто человеком — он становится солдатом. Солдатом Отечества.
Это значит, он отдает себя, свою жизнь и судьбу в руки тех, кто волен распоряжаться его жизнью от имени Отечества.
Но какую же ношу, какую великую ответственность берет на себя тот, кто выступает от имени Отечества.
Немудрено, что так разительно отличается восприятие войны полководцем рядовым солдатом. Солдат может не знать маршальских замыслов и планов, но он кожей чувствует окопную правду войны.
Я думаю, многим из нас ближе именно это солдатское восприятие и понятно искреннее сожаление Александра Абдулова, когда ирокомасштабно с некоей торжественностью хоронили актера Леонида илатова и все соревновались, кто лучше, красивее скажет об ушедшем в мир иной:
— Что сейчас говорить? Все эти слова надо было сказать ему при жизни. А сейчас что говорить?..
УЛЫБКА КОБРЫ — ПОСЛЕДНИЙ ВАРИАНТ?
Недавно мне позвонили из
провинции и пожелали, чтобы
я за более низкий гонорар
высказывал более тонкие мысли.
Станислав Ежи ЛецКогда бьют по своим, промахов
не бывает.
Владислав ЕгоровПомните, в одном из предыдущих очерков автор корил себя за то, что в свое время морщил лоб над сущими пустяками. Почему, к примеру, съезд КПСС в нормативном порядке, предписанном с самых партийных верхов, писали (простите за тавтологию) со строчной, то есть маленькой буквы, Пленум ЦК — с большой, значит, прописной?
Это было еще в советские годы, когда КПСС стояла так недосягаемо высоко, что нам, нижестоящим гражданам, в числе их и коммунистам, понять было невозможно и множество других, самых обыденных вещей.
Почему например, партию эсдеков, потом — коммунистов, созданную для народа, для политической борьбы за интересы пролетариата, крестьянства и, как говорили в былое время, трудовой интеллигенции, так легко в послереволюционной стихии поразил вирус исключительности, сделав её практически закрытой для всех слоев народа? Не все, к примеру, знают, что в последние годы бытования КПСС в ней приобрела исключительное значение пресловутая вертикаль, ныне реанимированная частично и Х съездом КПРФ, а прежде олицетворенная в двух-трех известных органах: Секретариате ЦК КПСС и Общем отделе, в КПК — Комитете партийного контроля и в ЧК — КГБ, вооруженном, боевом отряде партии.
Мой старый автор Леон Аршакович Оников, тбилисский армянин, долгожитель аппарата ЦК, начиная с времен позднего Сталина и до крушения Горбачева, был до конца своих дней фанатично уверен, что корень всех партийных бед — в искоренении при Сталине массовых, общественных начал в работе ВКП(б) — КПСС. Такие начала, по его мнению (он сумел убедить в этом и меня, тогда заместителя редактора идеологического отдела “Правды”), определяли характер деятельности парторганизаций, включая и сам ЦК. Действовали, говорил он в нашей беседе, опубликованной на страницах “Правды” в середине 80-х, десятки разного рода общественных комиссий, которые контролировали работу партийного аппарата…
Бедный Леон Аршакович! Прослужив в ЦК, в его аппарате, больше полувека, он по чистоте душевной, до конца дней своих, верил, что этот аппарат можно демократизировать. О чем не раз писал докладные записки М.С. Горбачеву, обращался к партийным массам и верхам через В.Г. Афанасьева, через “Правду”. У нас с ним бывали и размолвки: за отказ, не помню уж чем мотивированный, напечатать одно из многочисленных его писем он резко критиковал меня, заместителя главного редактора и одновременно руководителя отдела партжизни. Причем критиковалв “Независимой газете”, созданной не без поддержки “черного кардинала” из ЦК КПСС, в которой едва ли не в том же номере или чуть раньше-позже была воспроизведена из эмигрантского парижского издания мракобесная статья Д. Мережковского. Мрачный литератор, заклейменный за это выступление даже значительной частью русской эмиграции, тоже пострадавшей после Октября 1917-го, поведал в своем опусе о безмерном восторге перед неистовым Адольфом, бросившем свои фашистские армады на Советскую Россию. Статья Мережковского была направлена, конечно, и против Сталина, но также и против всего русского народа, сделавшего в Октябре свой исторический выбор.
Это и стало причиной нашего, едва ли не последнего, разговора на отнюдь не миролюбивых нотах. О чем я, конечно, сожалею. Но за правду истории посражаться готов. Жаль, уже нет с нами Леона Оникова (сам он любил называть себя Лева).
Кто из нас был прав? Думаю, ответа на этот вопрос в чистом виде не существует.
Мы оба были и правы, и неправы.
Наше тогдашнее согласье — это наша вера в то, что только демократия в партии могла спасти положение в стране, где, по Л. Толстому и В. Ленину, все переворошилось и еще только укладывается. В те прежние времена всё “уложилось” в революции 1917 года, гораздо более радикальной, чем первая русская, российская 1905-1907 годов, современником которой был великий писатель. Мы с Леоном Аршаковичем еще не знали, к чему, к какому перевороту, приведут общие усилия мирным путем, сверху вниз, демократизировать компартию. Не знали мы и не ведали, что на самом деле затеяли реформаторы-перестройщики и мог ли быть у начатого ими “переворошения” какой-либо иной исход.
…Хочу напомнить читателям: я пишу о событиях середины 80-х — начала 90-х годов через призму своего, чисто личного участия в них, своего субъективного восприятия. Кто-то может заподозрить, что я преувеличиваю нашу роль, — роль “Правды” — в историческом исходе происходящих общественных процессов. Нет, это не так. История идет по своей стезе, и стезя эта бывает очень трудна, непредсказуема и тяжка, о чем очень мудро и точно написал поэт Ярослав Смеляков:
История не терпит суесловья.
Трудна ее народная стезя.
Ее страницы, политые кровью,
Нельзя любить бездумною любовью
И не любить без памяти нельзя.
“Правда” — частица именно такой, именно этой истории.
Нашу газету называют ленинской, и это в общем-то справедливо. Идея “Правды” была выстрадана, когда еще не было ни большевиков, ни меньшевиков, ни даже самой партии. Она нашла свое реальное воплощение в “Искре”, первый номер которой вышел за границей, в Лейпциге. Затем — в газетах “Вперед”, “Пролетарий”, “Новая жизнь”, “Социал-демократ”, “Рабочая газета”…Непосредственной предтечей “Правды” была легальная большевистская газета “Звезда”.
