Юрий Грачёв - В Иродовой Бездне. Книга 3
«Кто я? — пронеслось в голове Левы. — Христианин? Какой ты христианин! Ты ужасный изверг, безвольный винтик в общей машине угнетения, в которой обезумевший, потерявший человеческий облик начальник уничтожает без сожаления других».
Но Лева дальше не углублялся в подобные мысли. Он весь отдался задаче — спасти человека. Он отогревал его застывшие руки и ноги и молил Бога, чтобы — что угодно, но чтобы этот человек не умер.
И этот человек не умер. Он вернулся к жизни. Вернулся с ясным сознанием.
У некоторых замерзших удавалось восстановить дыхание и сердечную деятельность, однако не деятельность коры головного мозга, и они быстро погибали.
Казалось бы, уроки этой рождественской ночи должны были что-то сказать начальнику, чему-то его научить. Но он действовал, как будто ничего не случилось: созвал совещание, дал указание, пригрозил и — уехал.
Старое руководство колонии, отчетливо понимая всю безрассудность распоряжений нового начальника, решило действовать по-своему. Их цель была — поддержать выработку и сохранить рабочую силу. Лева также прилагал все усилия, доказывая начальству — не с точки зрения гуманизма, об этом говорить было бесполезно и смешно, — а с точки зрения прямых интересов производства, что ослабевших нужно поддерживать и не бояться освобождения больных.
В течение зимы начальник из Белорецка приезжал не раз и всячески всех ругал. Однажды он придумал оригинальный выход из положения: «В целях поднятия производительности» собрал всю обслугу (поваров, банщиков, фельдшера и т. п.) и, объявив себя бригадиром, повел их в лес для выполнения плана. Но, конечно, из этого мало что получилось: как ни старался Лева, как ни изловчался до последнего, но дров нарубил мало.
А война полыхала. Заключенные получали газеты и знали, сколько мук и страданий переносит народ. Кровь лилась, и казалось, не предвидится конца этому страшному кошмару. Человечество, словно сошедший с ума великан, резало, рвало себя на части, захлебывалось в крови.
Маруся аккуратно писала Леве письма. Спустя месяц, после начала войны ее мобилизовали в армию, она получила назначение в авиацию и оттуда на фронт. Она описывала своему любимому другу все тяготы и переживания фронтовой жизни. Письма заключенным проверял цензор. Но письма жены Левы были так интересны, что их читали в штабе охраны, и лишь потом они попадали к Леве. Некоторые над Левой подшучивали:
— Уж если твоя жена в авиации, махни на нее рукой. О верности и разговора быть не может.
А когда Лева утверждал, что он спокоен за свою жену, многие полагали, что он просто недопонимает и не учитывает обстановку войны.
И все же Лева был спокоен за Марусю, потому что он видел в ней как бы чудный подснежник, живой и растущий под солнцем Правды. Молитва, вера, надежда, любовь — вот что помогало сохранить свет во мраке.
Однажды, когда еще стояли морозы и дыхание весны не касалось Урала, начальник колонии приехал снова в Куезы из Белорецка. Он созвал руководителей производства, бригадиров, страшно кричал, грозил и в заключение предложил в корне перестроить производство, чтобы план был выполнен. На этом совещании Левы не было, он вел амбулаторный прием. Поздно вечером его вызвали в проходную. Там сидел разъяренный начальник. Он грозно взглянул на Леву и, пересыпая свою речь матом, начал:
— Вы знаете, что Родина в опасности, что лучшие сыны ее умирают на полях сражения, отстаивая каждую пядь родной земли. Умирают лучшие — поймите! А вы тут что наделали? Притаились и освобождаете больных. Больных нет, когда идет война. Все должны жертвовать собой за Родину. Пусть умирают под лесиной, как умирают лучшие сыны, не щадящие своей жизни на фронте. Вот я вам приказываю: завтра чтобы ни одного освобожденного не было, ни одного инвалида. А то — развели инвалидов!..
Лева пытался что-то возразить, но начальник вскочил, закричал:
— Молчать! Вот, нет у меня другого фельдшера заменить вас. А то бы снял вас с работы, сел бы верхом да погнал бы вприпрыжку в Белорецкую тюрьму. Там бы с вами, с притаившимся преступником, расправились…
И, обратившись к местному начальству, он добавил:
— Проследите, чтобы завтра ни одного инвалида, ни одного освобожденного по болезни не было!
Тяжкое чувство безысходности сдавило грудь Левы. Как быть? Ведь он, прежде всего, христианин и медработник…
Вернувшись к себе в амбулаторию, он позвал старика-санитара и взял в руки список освобожденных. Да, многие были по-настоящему больны.
Лева молился, и внезапно мысль мелькнула в голове: стационар не запрещен. Так всех действительно больных срочно в стационар!
Он дал санитару список и велел немедленно вызывать всех больных и класть в стационар.
— Так у нас же белья не хватит, — заметил старик.
— Клади в своем…
— Коек не хватит.
— Клади три человека на одну койку.
Наутро был развод. Всех инвалидов вызвали на лесоповал. Освобожденных не было. После развода приехавший начальник со всеми сопровождающими лицами сделал обход колонии. Когда он вошел в стационар, он словно остолбенел. На каждой койке сидело по три человека больных. Начальник ничего не сказал. Ничего не сказали и прибывшие с ним. Вышли из амбулатории, сели. Начальник внимательно посмотрел на Леву и произнес:
— Так у вас, видно, материнское сердце…
Больше он ничего не добавил, встал, и все вышли. Может быть, случайно сказанные им слова явились для Левы как бы наградой. «Материнское сердце!»
…Что будет дальше? Все как бы притихло перед грозой. Не шелохнется, не дрогнет, но вот-вот грянет гром.
Лева спросил местного начальника:
— Как быть в будущем с освобожденными инвалидами?
Тот пожал плечами и сказал, что распоряжение свыше отменить не может. Ежедневно распределение рабочей силы проверяется высоким начальством.
«Как быть? Как быть?» — думал Лева. Ведь такие установки только увеличат смертность и ничего не дадут. И может ли он работать фельдшером в таких условиях?
На дворе было темно, был мороз.
— Как быть? — не переставал спрашивать себя Лева. — Христос не посчитался с собой, пожертвовал своей жизнью. Будь что будет, но я должен сделать все, чтобы медицинская справедливость восторжествовала.
Ведь были же и реальные инвалиды и освобожденные по болезни. И Лева написал в Уфу, в управление трудовых исправительных лагерей. В заявлении описывает создавшееся положение, доказывает всю вздорность распоряжения начальника, просит немедленно выслать комиссию и принять соответствующие меры.
Заявление написано. Но как его передать? Все просматривается, все контролируется. Один путь: передать его местному начальству для передачи в Белорецк, а через него переслать в Уфу.
Он положил заявление в пакет и отдал санитару для передачи начальнику. Санитар вернулся испуганный:
— Что вы наделали! Что вы наделали! Вы погубили себя! Мне приказано с вами не разговаривать и всячески быть от вас подальше. К вам будут приняты меры…
Каждый день пах грозою. Лева был готов ко всему. Он оставил знакомому бухгалтеру свой адрес к матери.
— Если что случится со мною, напиши ей, что отдал все за людей.
Ни начальник, ни прораб — никто не старался поддержать в Леве дух. Все глядели на него как на человека обреченного. Даже старик-санитар, которому, в сущности, и терять-то было нечего, был с Левой крайне сдержан и молчалив.
В любую минуту мог прибыть новый фельдшер, а как поступят с Левой, трудно было даже предположить. Где поддержка, у кого просить помощи и справедливости? Только Бог любви и милосердия, от которого отвернулось истекающее кровью человечество… Ему, Богу любви, поклонялся Лева с юности. Ему пытался он служить и по Его заветам жить. И теперь Лева молился Ему, прося сил перенести все, готовясь расстаться с жизнью.
Проходили недели, но ничего не менялось. Ничего не случилось и с Левой.
Вдруг приехал белорецкий начальник. Все забегали, готовясь к очередной буре. Начальник сразу подошел к Леве, зайдя в амбулаторию. Его сопровождала огромнейшая ученая собака.
— Ах, доктор, здорово. Ты мне нужен. Вот что-то собака занемогла, надо полечить.
Лева, понятно, не был специалистом по собачьим болезням. Но все-таки постарался дать добрый совет. Начальник разделся и вдруг, ни с того ни с сего, начал рассказывать Леве о своей жизни. Много тяжелого, горького видал он в детстве. А потом работа, военная служба…
Начальник расстался с Левой в самых добрых отношениях. Вскоре все узнали, что этого начальника сняли с работы за всякие перегибы, в особенности в отношении женских бригад. Надо думать, он был отправлен на фронт.
…Голод, страшный голод терзал каждого. Новые пополнения заключенных приходили еще упитанными, сильными, но, проработав два-три месяца на лесоповале, они обессиливали и с трудом двигались. Начальство делало все усилия, чтобы как-то наладить питание. Кое-что удавалось достать через леспромхоз. Несколько заключенных расконвоировали, и они целыми днями ставили силки на зайцев. Зайцев варили в общем котле. Но все это было далеко не достаточно, чтобы дать необходимое количество калорий.
