Борис Изаков - Всё меняется даже в Англии
Лицемерие английской буржуазии носит характер социальный. Возьмите, например, нравоучительные серии гравюр талантливого Хогарта. Вот серия гравюр под общим титром «Труд и леность», представляющая жизненный путь двух подмастерьев — хорошего и плохого. Хороший прилежно осваивает ремесло, плохой пьет пиво, первый ходит в церковь, второй предпочитает азартные игры, первый приобретает доверие хозяина и женится на его дочери, второй живет с проституткой в отвратительном вертепе, первый богатеет и становится лорд-мэром Лондона, второй кончает свои бесславные дин на виселице. Мораль? Трудись не покладая рук на хозяина, и тебе воздастся. Недаром нравоучительные гравюры Хогарта видишь повсюду.
В Англии запрещено нищенствовать: зрелище нищеты не должно оскорблять чей-либо глаз. Но если оборванный, посиневший от холода человек протягивает вам на улице коробку спичек или пачку зубочисток, он, видите ли, не нищенствует: он занимается коммерцией. Нужды нет, что прохожий, опустив монетку в протянутую руку «коммерсанта», не возьмет его «товара». Зато соблюдены приличия и условности.
Попроси безработный милостыню, он будет задержан на месте преступления и, чего доброго, осужден за «бродяжничество». Однако ему не возбраняется обходить дворы с испорченным дедовским граммофоном, отчаянно фальшивить на скрипке посреди людной улицы или петь осипшим голосом: «Позволь назвать тебя милой, я так люблю тебя, Джейн». Не возбраняется ему и малевать цветными мелками на асфальте тротуара несложные сельские пейзажи (речка, плакучая ива, овечка; заход солнца над морем; восход луны в горах); тут же на асфальте выписана каллиграфическим почерком какая-нибудь прописная истина из библии или школьного учебника: «Возлюби ближнего своего, как самого себя», «Рука дающего не оскудеет». А рядом лежит кепка, куда прохожие бросают медяки. Вы всегда увидите в Лондоне возле Национальной галереи или на набережной Темзы «уличных художников» — так называют их газеты. Миссис Грэнди опять-таки торжествует.
Но можно ли обвинять в лицемерии, ханжестве всех англичан, которым привили слепое подчинение условностям? Конечно, нет. Котельщик Джонсон или конторщик Гаррисон вовсе не лицемеры: просто они находятся в плену представлений, которые с детства внушались не только им самим, но еще их отцам, дедам и прадедам. Условности вошли у них в плоть и кровь, стали второй натурой. Они самым добросовестным образом убеждены — «так надо».
Условности, традиции, обычаи делают из англичан заядлых индивидуалистов.
Ни в одной другой стране не встретишь в городах такого преобладания маленьких домиков, рассчитанных на одну семью. Каждый истый англичанин стремится обзавестись совершенно изолированным жилищем, с собственным ходом на улицу, за дверью которого, выкрашенной в зеленый или белый цвет, можно было бы укрыться от невзгод и от соседей. «Мой дом — моя крепость», — говорят англичане. И мечтают засесть в такую крепость.
Но мере того как росли города, поднимались цены на земельные участки; обзавестись коттеджем в Лондоне или, скажем, в Манчестере становилось все накладнее. Архитекторы нашли выход: они принялись вытягивать коттеджи в вышину. Только в Англии можно увидеть целые улицы трех-, четырех- и даже пятиэтажных домов, фасад которых измеряется какими-нибудь пятью-шестью шагами. Это дома-башни. На каждом этаже такого дома — не более двух комнат: внизу — общая комната (гостиная, она же столовая) и кухня, выше — спальни, под самой крышей ютится прислуга (если она есть). Чтобы попасть из столовой в детскую, приходится преодолевать два или даже три этажа по крутой лестнице, зато здесь есть свое парадное, выходящее на улицу, и отдельный черный ход из кухни во двор, а с помощью крошечной грядки и двух чахлых кустиков за железной оградой можно убедить себя, что владеешь целым поместьем.
Но цены на городские участки продолжают расти, строить одноквартирные дома становится все менее выгодно; в Лондоне, да и в других английских городах, вырастает все больше обыкновенных многоквартирных домов в восемь, девять, десять этажей. В таком доме есть все удобства, зато нельзя избавиться от соседей, невозможно шагнуть прямо с улицы в свое жилище или завести собственный куст в палисаднике. А главное, как отправиться вечером на боковую, если тебе предварительно не пришлось карабкаться вверх по узкой и неудобной лестнице? Одна из читательниц журнала «Джон Буль» жаловалась в письме в редакцию: «Жилище англичанина уже не может быть его крепостью, если это обыкновенная квартира».
Английские архитекторы решили дать обитателям многоквартирных домов иллюзию, будто ничто не изменилось: появились дома, состоящие сплошь из двухэтажных квартир. На юго-западе Лондона я видел огромные десятиэтажные здания, где каждая квартира имеет два этажа; в десятиэтажном корпусе размещены одна над другой не десять, а всего пять квартир. Это хитроумное решение позволяет тем, кто не любит новшеств, сохранять и в новом доме привычные, милые сердцу неудобства и подниматься из столовой в спальню или в рабочий кабинет по собственной внутренней лестнице. «Мезонетт» — так называют двухэтажные квартиры.
Когда Джордж Стефенсон изобрел паровоз и страна стала покрываться сетью железных дорог, для традиционной обособленности англичан возникла весьма реальная угроза. Неужели несколько десятков человек будут вынуждены сидеть в одном помещении, то есть вагоне? — с ужасом вопрошали они. Выход был найден: железнодорожный вагон превратили в длинный ряд клетушек: дверца каждого купе выходит прямо на платформу.
Английский пассажир — человек изумительной, несравненной выдержки. Никогда не забуду своего первого железнодорожного путешествия в Англии. Войдя в купе и обнаружив там трех или четырех человек, я учтиво пожелал им доброго утра. Ответа не последовало. Кто сидел уткнувшись в газету, кто уставился глазами в пространство, а дама, расположившаяся в углу, бросила на меня такой уничтожающий взгляд, что мне сразу стало ясно: я совершил очередной промах. Поездка длилась пять или шесть часов, но пассажиры просидели всю дорогу с каменными лицами, всем своим видом начисто отрицая самое существование друг друга. За это время в Америке случайный попутчик удосужился бы рассказать всю свою подноготную и подноготную своих родственников; во Франции завязалась бы дискуссия о политическом положении и росте дороговизны, а дама в углу затеяла бы флирт со своим соседом; дома, в Советском Союзе, разгорелся бы горячий спор о крупноблочном строительстве, о стихах Светлова или последнем фильме Чухрая, а может быть, стихийно возникший хор спел бы «Подмосковные вечера».
Англичане в поезде целиком поглощены одной-единственной задачей: игнорировать попутчиков, доказать, что могут обойтись без постороннего общества. Недаром журнал «Панч» опубликовал однажды такую карикатуру: в купе сидит господин свирепого вида, занявший все места такими вещами, как зонтик, шляпа, перчатки, трубка с кисетом; с мрачным торжеством поглядывает он в сторону двери. «Британский характер», — было написано под карикатурой; можно было бы написать и так: «Мое купе — моя крепость».
Во всех областях жизни и быта наталкиваешься в Англии на социальные и классовые перегородки. Возьмите широко распространенный среди англичан спорт, — есть спорт для богатых и спорт для бедных.
Традиционный английский спорт для богатых — охота — культивируется в поместьях земельной аристократии. Для охоты нужны луга и леса, ружья и собаки, а часто еще и лошади — все то, что доступно лишь богачам. Особенно большие охотничьи угодья раскинулись на поросших вереском просторах горной Шотландии: там охотятся на оленей, на куропаток. Перед войной целая армия сторожей была занята охраной этих угодьев и так называемых «охотничьих домиков», часто походивших скорее на дворцы и обставленных со всей мыслимой роскошью. Накануне 12 августа — в этот день начинается охота на куропаток — из Лондона отправлялись на север вереницы специальных поездов, состоявших сплошь из спальных вагонов первого класса.
С не меньшей помпой обставлена охота на лис: она имеет свои правила, свой ритуал, даже свой условный язык, доступный только посвященным. Кто не видел репродукций с английских охотничьих картин? В центре — свора нетерпеливых гончих, которых держат на поводке псари в ярко-красных ливреях; подальше — верховые охотники в красных и черных костюмах и, наконец, сам «хозяин лисьей охоты» с непременным черным цилиндром на голове, в алом кителе и белых бриджах из оленьей кожи. Быть «хозяином лисьей охоты» — большая честь для джентльмена, ради этого он пойдет на любые хлопоты и расходы, а на его визитной карточке под фамилией обязательно будут красоваться три начальные буквы этого своеобразного титула.
Казалось бы, с рыболовным спортом дело обстоит проще. Но лондонский рабочий сидит с удочкой где-нибудь на Темзе, тогда как состоятельный рыболов отправляется к берегам Твида, где играет и плещется лосось, или к горным речкам севера, кишащим форелью.
