Сергей Кургинян - Седьмой сценарий. Часть 3. Перед выбором
Вспомним знаменитое стихотворение:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой,
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.
Здесь мы видим, как в момент великой опасности все архетипы выходят на поверхность. Вражеская сила, разумеется, темная — сила Тьмы. Страна должна встать (разумеется, с того света — как единство живых и мертвых) для того, чтобы победить. Бой — разумеется, смертный. И наконец, проклятая орда знаменует собой то, что происходящая война есть война онтологическая, война культурного героя со Змеем, Космоса с Хаосом, государства с ордой. Мы видим, как напрягается коллективное бессознательное в момент величайшей опасности. И мы понимаем, что дело все-таки именно в нем, что оно альфа и омега, а остальное преходяще и сугубо вторично. В том числе и героический труд народа, и его ратный подвиг. Все это невозможно, если нет культурной почвы, если нет решения фундаментальных проблем бытия в соответствии с архетипами своего народа, своей культуры.
Сегодня всем этим пренебрегают. И в конечном счете вслед за недоуменным вопросом: а неужели кто-то собирается на нас нападать? — вопросом, который мог бы показаться абсолютно наивным, если бы не был изощренно иезуитским в своей кажущейся наивности, естественно, через какое-то время возникнет и другой вопрос: что именно собираетесь вы защищать с помощью государства? И зачем вам оно? Не проще ли будет, если его не будет? К этому, кстати говоря, давно пора быть готовым. И не только политически, но прежде всего нравственно и философски. Исторически. Онтологически.
Что же именно, в самом деле, собираемся мы защищать? Идентичность? Но есть ли она? И если да — то в чем она? И стоит ли она того, чтобы бороться? Это основные вопросы, без них невозможно государственное строительство. И все зависит от того, как мы на них ответим.
Что же защищает Россия? Погруженная в нищету, отданная на растерзание, оплеванная всеми, кому не лень, что защищает она, кроме права получать подачки с чужого стола? Если ничего, кроме этого, она не отстаивает, тогда ее просто нет. Но мы-то верим, что она есть. И, отвечая себе на этот вопрос, пытаемся всмотреться в ее историю, в ее антропологию, в ее мистику, в ее идеологию, в ее культуру. И там есть ответы. Весьма и весьма серьезные.
Часть III. Духовное строительство в Срединной Евразии
Евразия устроена уникально сложно. И прежде всего в духовном, конфессиональном своем измерении. Мы наблюдаем не только удивительное многообразие этносов, населяющих ее территорию, культур, языков, обычаев, нравов. Но прежде всего мы наблюдаем удивительное богатство религий. И мы задаемся вопросом о том, где же здесь общее? Что подымает эту мозаичную ткань, этот духовный войлок над голой эклектикой? И что дает этому право говорить о своей идентичности, своей судьбе? Ответ на эти вопросы давался уже неоднократно. И тем не менее многое забыто, а многое чересчур упрощается. Так, при всем моем уважении к работам Дугина и при всем моем понимании их предельно позитивной роли в сегодняшней политической ситуации, я со многим не могу согласиться. Деление на атлантизм и континентализм все же представляется мне чересчур уж условным. В каком-то смысле для меня Россия и есть единство континента и моря. Если есть атлантизм, континентализм, то почему, скажем, к примеру, не быть и гиперборейству? Зачем сводить все лишь к борьбе двух начал? Так ли дуально устроен мир? Не слишком ли это просто для нашей сложной истории?
В самом деле, геополитическое пространство русской равнины оказалось уникальной точкой исхода и схода, движения и остановки, суши и моря. Арийский поток, шедший с юга на север и оседавший на русской равнине, шел к морю. Придя к нему, он создал уникальную религиозную культуру Севера, которую мы уже описывали в предыдущем докладе и которую называем «теологией борьбы». Ее мистический концентратор — Валгалла, ее идея о борьбе Света и Тьмы, как предельно напряженном поединке без исхода, гарантированного где-то свыше, без, образно говоря, «хэппи энда», сыграла огромную роль в культурном будущем всего мира. Викинги, воины, мореплаватели создали свою религию, свой пантеон, свою культуру. Культура эта имела основу на геополитическом пространстве русской равнины еще до возврата викингов. Ибо ее ареал совпадал с пространством движения будущих викингов с юга на север. Но еще большее укрепление этого северного начала произошло в рамках возвратного движения викингов с севера на юг. Норманнский компонент в культуре России, привнесенный ее царями и князьями, лег на благодатную почву. Его огромная, провиденциальная роль состояла в том, что он привнес теологию борьбы на ту территорию и в тот этнос, которому как раз и предстояла тяжелейшая схватка.
Таким образом, мы уже выделяем два этапа.
Первый. Культурное проникновение в ходе великих миграций с юга на север.
Второй. Рождение северной парадигмы и привнесение ее как теологии борьбы в пространство русской равнины.
Теперь мы можем двигаться дальше. Третьим этапом стало принятие православия Россией. Возникла святая Русь. При этом мы не настаиваем на огромном своеобразии северного русского православия и его отличии как от первоначального ближневосточного христианства (религии рабов), так и от дальнейшего государственного римского официозного православия (религия реформирующейся бюрократии). Северное православие стало религией борцов, религией воинов. В этом смысле поздний его характер и его сопряженность с северным мифом, с идеей неустойчивого и не-предопределенного исхода крайне важны для понимания всего, что происходило в дальнейшем. Христианство пришло сюда, слилось с теологией борьбы — и далее прошло через огромные испытания.
Итак, четвертый этап. Это борьба с Ордой, борьба с монгольским нашествием. До сих пор по отношению к этому этапу бытуют как бы две точки зрения. Одна из них состоит в том, что татары нас обогатили, чуть ли не осчастливили, а что единственными врагами были немцы, которых-де, мол, «Александр Невский боялся гораздо больше, нежели татар, и правильно делал». Другая точка зрения — в том, что монгольское нашествие отбросило нас на века и века, предопределило неблагоприятный тип развития на нашей территории, выключило нас из истории и из Европы, иначе говоря, погубило, испортило.
Итак, мы опять видим предельную дуальность, жесткие и взаимно исключающие друг друга альтернативы: либо татары — это погубители, злые демоны, исчадие ада, а русские — это изуродованная и погубленная нация, лишенная счастливой возможности войти в Европу; либо татары — осчастливили нас, а русские — это не имевшие до татар и получившие лишь из их рук свою идентичность — ничтожные племена. На самом деле, естественно, что ни та, ни другая версии приняты быть не могут. И даже не потому, что они одинаковы в своем третировании русских, как чего-то сугубо вторичного, но и пегому, прежде всего, что они основаны на морализаторстве, что методологически неприемлемо при анализе процессов такой напряженности и такого масштаба, как история России.
В самом деле, естественно (и иначе просто не могло быть!), что взаимодействие между Ордой и Россией в ходе супернапряженного поединка много привнесло — в Орду русского, в Русь — ордынского. Нападавшие при этом татары не были ни злом, ни добром. Они были чудовищно жестокими завоевателями, инициировавшими своей жестокостью Русь на смертельную схватку. А это значит, что, во-первых, они своей жестокостью укрепили и качественно углубили сплав теологии борьбы в рамках северной мифологии с христианством в его русско-православном варианте. И мы не можем не понимать, что жестокость, кровь, насилие, плен — все это с точки зрения истории лишь выплавка нового и уникального русского сплава. Во-вторых, татары привнесли восточный элемент в Русь. Это могло бы быть расценено как зло, как снятие некой чистоты религии и культуры. Возможно, это было действительно так. Но одновременно с этим татары в ходе подобной интеракции создали качественно иной сплав, нежели тот, который мог оформиться при отсутствии великого восточного наступления на Россию. Россия получила при этом уникальный тип религии и культуры, который и позволил ей сыграть ее уникальную евразийскую роль. И, наконец, в-третьих, Орда создала особо проницаемое для России евразийское пространство, по сути открыв его русским.
Все эти три роли существовали в эпохе татаро-монгольского нашествия одновременно и в сложном взаимопроникновении. То, что образовалось в результате, и то что мы именуем русской идеей, русским православием, русской мистикой, было настолько богато и своеобразно, что, естественно, было, с одной стороны, обречено на стремительное и фактически бескровное проникновение на Восток и, с другой стороны, уже имело все основания для того, чтобы начать отстаивать себя и свою идентичность именно как царство Света, противопоставляя себя в этом виде всему остальному миру. Фактически нечто сходное и на другой основе происходило лишь в Испании, с ее более ранним христианством, с ее битвой против Востока в лице арабов и с ее распространением в Латинской Америке. Иберийство — на Западе, евразийство — на Востоке и наполеоновские войны против тех и других как ключевое событие не только политической, но и метафизической их истории.
