Максим Кантор - Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия
11
Проблема, которую обсуждает Сократ (Платон устами своего учителя и героя), — одна и та же, она обостряется от диалога к диалогу, пока не взрывается жестокими «законами», — но вспомните Второзаконие Ветхого Завета: Господь тоже был строг! Проблема в том, как свободная воля (в том числе национальная воля империи) вписана в волю Демиурга и существует только как фрагмент общего, общечеловеческого (как сказали бы последователи Эразма). Нет и не может быть патриотизма иного, нежели любовь к человечеству и к каждому человеку; нет и не может быть личной состоятельности, кроме как в сострадании к каждому — самому убогому и сирому. Рабле в своей утопии решал этот вопрос наивно просто: над входом в Телемское аббатство было написано «Делай что хочешь!», а в дальнейшем выяснялось, что все телемиты хотят делать добро друг другу. Платон, однако, наблюдал, как жители греческих полисов, якобы недавно желавшие друг другу добра, стали резать друг друга, исходя из свободной воли. Задача была — найти общий язык.
12
Современной общественной риторике (патриотической пропаганде или либеральной колумнистике) весьма трудно принять пункт платоновских рассуждений о единстве субъективного и объективного при определении феномена свободы, трудно принять, что субъект свободен тогда, когда говорит от лица всех. То есть страна будет свободна тогда, когда примет законом общечеловеческое благо, а не геополитическую выгоду. Не от лица нации следует говорить (нация есть субъект), но от лица истины, отлитой в законе. На материале античной философии такое единство тем легче показать, что божественное начало тождественно природному, а природное находится в интимных отношениях с человеком. Герой мифа может соединять божественное и земное по факту рождения. Остается лишь сохранить достоинство происхождения, не уронить замысел мелким поступком.
Существенно здесь то, что собственно эстетика — в том числе эстетика нашей повседневной речи — возникает на основании единства субъекта и объекта, более ни на чем. Эстетические категории суть описание единения — и только.
Личная судьба, сколь бы ярка она ни была, дает лишь пестрые возможности для осознания единства — если человек пристально вглядывается в свое предназначение.
Платон считал, что разные дисциплины, соединяясь, образуют единую ткань — иначе он вообще не мыслил процесс познания.
«Царское искусство плетения государственной ткани (диалог «Политик»), <…> соединяет нравы мужественных и благоразумных людей, объединяя их единомыслием и дружбой, создавая таким образом великолепнейшую и пышнейшую из тканей». Сравнение государственного управления и законов гармонии повторяется неоднократно. Если оболочка образа связана с изначальной идеей вещи, то гармония присутствует; если политическая жизнь воплощает идею разумного государства, то она достойна. Мысль единства государственного управления и законов эстетической гармонии не оставляла Данте в «Монархии». Плотин, рассуждая о «тройном принципе единства сущего», часто возвращается к платоновскому образу «Демиург обернул своею душою мир» — то есть слияние красоты и разума задано изначально.
Данный эстетический принцип выступает залогом сопротивляемости общественного организма: прекрасное прекрасно потому, что правдиво и нравственно.
Термин «благо», сколь расширительно его ни толкуй, оставляет ощущение того, что навязали представление о хорошем. Однако «благо» — простой рабочий термин, как слово «кирпич» в разговоре о строительстве.
Это своего рода закон пластики; наиболее точным аналогом, объясняющим это состояние, служит слово «стать». Платон постоянно говорит о «статности» — гражданина, философа, государства. Это наука держать спину прямой, не унижаться и не унижать других. Это моральный закон, который приводит в движение все вокруг. Вы не имеете права поставить себя выше ближнего; вы не имеете права унизить другого; вы не имеете права поставить частный интерес — интерес нации или своей страны — выше истины. Ваша свобода состоит в моральном единении с себе подобными. Данте выразил это простым предложением: «Любовь, что движет солнце и светила».
Самоуничтожение культуры
Интервью с Геннадием Кацовым
Геннадий Кацов: Максим, я знаком с Кантором-литератором, с Кантором-художником, с Кантором-драматургом, с Кантором-трактователем исторических событий, с Кантором-толкователем истории искусств, с Кантором-исследователем гуманизма и фашизма, войны и мира, преступления и наказания, бури и натиска, шума и ярости… Такое впечатление, что вы создаете некую собственную «Сумму» — по типу «Суммы Теологии» Фомы Аквинского, или «Суммы технологии» Станислава Лема. То есть, своего рода Энциклопедию, в которой эссе, рассказы, романы и иллюстративный материал сообщают, в итоге, обо всем. Можете ли вы кратко и ясно изложить суть вашего мировозрения? Подобно, к примеру, Ван Гогу, который лаконично резюмировал свой труд художника: «Цель моих стремлений — писать крестьян в их повседневном окружении».
Максим Кантор: Чтобы дать лаконичный ответ, требуется долгое вступление; ведь и Ван Гог, дав короткий ответ, снабдил его томами писем, проясняющими смысл сказанного. В конце концов, и Франсуа Милле, и Луи Леннен тоже писали крестьян в повседневном окружении — как отличить их творчество от Ван Гога?
Резюме будет в конце рассуждения, обещаю.
Все, чем занимаюсь, мне интересно. Ни одной минуты я не работал по заказу, и не смог бы. Воспитан так, что работой считаю только то, что хочу делать сам, остальное — это повинности, служба. Служить не умею; в партиях находиться не умею; причем ни в каких партиях: ни в политических, ни в кружках светских единомышленников.
Занятия, перечисленные Вами, не выбирались — они для меня естественны. Без философии невозможна живопись, без живописи нет литературы, в моем представлении эти занятия связаны. С детства, лет с пяти, я знал и всем объяснял, что буду писателем и художником одновременно; говорил именно эти слова. Сообразно этому себя и веду.
Интерес к философии и истории мне привил отец, Карл Кантор; считаю его главным — возможно, единственным — своим учителем. Кстати, отец, критикуя мои картины, был во многом и моим учителем рисования, хотя он философ, не художник. Отец читал мне в детстве Платона, объяснял про эйдос — это такой изначальный сгусток смыслов, в котором сопряжены разные идеи и направления, но который вместе с тем един, нерасторжим. Отец с ранних лет объяснил феномен цельности человека; говорил о том, что все проявления обусловлены личностью, сформированной философией, моральными постулатами. Например, Пико делла Мирандола считал что знание — это целостность, он стремился объединить все дисциплины в едином знании мира. Нет ни единого поступка, жеста, занятия, которые бы не участвовали в формировании общего целого — именно это целое и отвечает за создание человеком конкретной вещи. Допустим, ты пишешь картину — но в написании картины участвует весь личный опыт; если не продумаешь политическую декларацию или не поймешь важную книгу, если согласишься с несправедливостью — то и картина получится неубедительной. Все занятия, объединяясь вместе, призваны создать единый образ — и важно то, что пример такой многогранной личности у всех перед глазами.
Мужчин не удивляет, что их жены и матери рожают детей, готовят пищу, шьют одежду, наводят порядок в доме, воспитывают малышей. Велите повару работать воспитателем в детском саду, портным и дворником — попробуйте! А миллионы женщин делают это легко. Поразительным образом, только в домашней хозяйке сегодня сохранился феномен свободной личности эпохи Возрождения. Разве это не упрек мужчине, который просто сидит в офисе и говорит по телефону?
Отец (и я вслед за ним) считал эпоху Возрождения — кульминацией христианской истории, пиком ее самосознания. Мы много рассуждали о феномене человека Возрождения и людях эпохи Германского Просвещения, о тех многогранных характерах, занимавшихся сразу многими предметами. Отец говорил, что узкая специализация обедняет, делает человека зависимым от мира. Отец вообще считал талант нормой, а бездарность — аномалией; недоумение у него вызывали культурные рантье, их очень много, это распространенный сегодня тип, наподобие советского инженера. Помните, в советские годы было много страннейших людей с высшим инженерным образованием, которые ничего не строили и стояли в курилках? Но выпускники гуманитарных вузов, обслуживающие колонку в редакциях, от этих инженеров мало отличны.
Отец не мог понять гуманитарного безделья: все эти круглые столы, слеты, рецензии, междусобойчики; для нас это повседневность культурной жизни — хотя по сути, это пустозвонство, не работа. В представлении отца, неумение созидательно работать круглые сутки было чем-то сродни моральной запущенности. Он не мог понять, почему писатель не знает истории, почему художник не знает философии, и так далее. Он вообще не мог понять перерыва в сознательной деятельности, того, что называется «отдых»; когда уставал, переключался на другую работу. Мечтой было иметь огромный кабинет (мы жили тесно), в котором стояло бы несколько столов — по числу занятий: эстетика, философия, языки, генетика, история. Он учил новые языки, интересовался биологией, химией, генетикой — при том, что его основные занятия были связаны с категориальной философией.
