Глеб Мусихин - Очерки теории идеологий
С учетом этого идеология представляет собой относительно упорядоченный, динамично развивающийся набор коллективных идей и убеждений, выраженных в семиотических, ритуальных, художественных или поведенческих формах. С функциональной точки зрения эти наборы идей способствуют укреплению существующих (альтернативных) социальной, политической, экономической, эстетической и технологической практик в конкретном обществе. На индивидуальном уровне идеологии выполняют социально-психологическую функцию нормативного наделения человека чувством идентичности (sensus communis в кантовской терминологии)[83], позволяя видеть окружающую реальность через определенное целеполагание и оценивать свои действия как «нормальные», хотя находящиеся вне рамок данного идеологического комплекса убеждений могут увидеть его иллюзорность, субъективность, наблюдать скрытые материальные интересы и т. д. Такие комплексы убеждений могут как «окультуривать» прошлое через его увековечение в традициях, так и реализовывать революционные, ориентированные на будущее, проекты.
Таким образом, в любой человеческой культуре есть идеологическое измерение, но только если мы рассматриваем эти культуры в контексте идеологий. Из этого следует, что все массовые мероприятия социальной жизни (спорт, увлечение здоровым питанием, летние отпуска и т. д.) и культурные артефакты (детские игрушки, поп-музыка, картины эпохи Возрождения и т. п.) могут рассматриваться как имеющие идеологическое измерение. И в культурном контексте это идеологическое измерение не сводится к манипуляции массовым сознанием в пользу господствующих социальных групп. Выступления советских лидеров, конечно, являлись манипуляцией массовым сознанием, но в общекультурном контексте они отражали действительные ценности и убеждения этих лидеров.
Культура и идеология в контексте постмодернизма и постструктурализмаИдеологии, рассматриваемые как имманентный аспект всей человеческой культуры, обладают парадоксальным сочетанием качеств. Идеологии проявляют себя как индивидуально, так и коллективно; как «реальное» субъективное переживание и в то же время как «сконструированные» и «искусственные» интерпретации историков и представителей иных общественных наук. Примечательно, что подобная «искусственность» становится следствием методологических приемов, направленных на объективацию субъективных идеологических представлений. Такую же двойственность мы можем обнаружить и в культуре, так как явления, которые кажутся естественными для социума (государство, нация, рыночная экономика, да и само общество) могут быть интерпретированы как историческая (и идеологическая) тенденциозная реконструкция, предпринятая конкретными акторами [Suny, 2002, р. 1476–1499].
Такой взгляд на культуру долгое время игнорировался политической наукой (американской во всяком случае); последняя чаще всего рассматривала культуру как массив информации, подлежащий изучению, и отрицала ее (культуру) как независимую объясняющую переменную [Ibid., р. 1489].
Изменение отношения к культуре стало происходить благодаря влиянию постструктурализма и постмодернизма на интеллектуальную атмосферу академических политологических и социологических исследований. Изменения этой атмосферы красноречиво характеризуют слова К. Гирца: «Считая, вместе с Максом Вебером, что человек есть животное, запутавшееся в сетях значений, которые он сам сплел, я рассматриваю культуру в качестве этих сетей, и анализ ее поэтому должен осуществляться не экспериментальной наукой, ищущей законы, а интерпретацией в поисках смысла» [Geertz, 1973, р. 5].
В этом контексте особая роль в политике отводится языку, что превращет политику в борьбу за смыслы и преимущественное право эти смыслы выражать. Тем самым язык из инструмента, описывающего мир политического, превращается в создателя этого мира. Не являясь производным ни от социального положения, ни от идеологии как таковой, язык формирует восприятие и социального статуса, и идеологических принципов. В связи с этим ключевые политические интересы и даже сам стратегический политический выбор трактуются только как часть политического процесса конструирования смыслов.
Идеология при таком подходе может рассматриваться и как продукт культуры, и как импульс для культурного строительства. Это очередной случай неразрешимой дилеммы «курицы и яйца», которая ставит в тупик классический позитивизм. Поэтому в рамках новой интеллектуальной традиции культура и идеология рассматриваются как процессы, находящиеся в постоянном движении и морфологической адаптации друг к другу[84]. Это исключает возможность окончательного описания и интерпретации как культуры, так и идеологии, которые всегда будут оставаться контекстуальными, временными и возникающими (а не существующими).
Современность как эрозия интегральной культурыВ связи с изложенным выше возникает соблазн представить динамический полиморфизм культуры как ее универсальную характеристику и такие попытки предпринимались [William, 1999, р. 53–54]. Однако нужно отдавать себе отчет в том, что это будет недопустимо тенденциозная модернизация (а скорее всего, постмодернизация) взгляда на культуру, существовавшего до перехода традиционного общества к индустриальному. Не нужно забывать, что процессу, который принято называть глобализацией, не более двухсот лет, а до того человечество представляло собой конгломерат многочисленных гетерогенных социальных систем. В этих досовременных обществах все аспекты человеческой жизни были связаны с традиционными представлениями и ритуалами, которые на метафизическом уровне можно обозначить именем «религия». Традиция, будучи неотъемлемой частью повседневной общественной практики, придавала социальному организму сплоченность и устойчивость[85]. Это не означает, что традиционные общества были статичны. В истории достаточно примеров длительных и радикальных трансформаций досовременных обществ, однако качество этих трансформаций было принципиально иным, нежели в эпоху Модерна. В досовременную эпоху относительно однородные по жизненному укладу и космологии традиционные системы сменяли друг друга, не порождая гипертрофированной идеологической фрагментации и радикальной секуляризации, что стало характерной чертой современного Запада. Можно сказать, что перетекавшие друг в друга традиционные культуры по-разному именовали бога (или богов); Модерн провозгласил своей целью изменение человека, и проектов такого изменения (идеологий) оказалось несколько, что раскололо общую картину мира, но при этом она как будто не перестала быть общей[86].
В результате возникло несколько автономных систем ценностей, претендующих на общее культурное пространство. Именно это породило полиморфизм современной (в особенности постсовременной) культуры, не свойственный культурам традиционным. Логичным следствием такого процесса стало радикальное разочарование в позитивном человеческом опыте, что порождало все новые попытки идеологического «перезаколдовывания» мира. Не случайно М. Вебер, поставивший целью «расколдовывание мира», охарактеризовал культуру как «конечный сегмент бессмысленной бесконечности мирового процесса, сегмент, которому придают смысл человеческие существа» [Weber, 1949, р. 20–21].
Фрагментация общего культурного мира Современности открыла дорогу идеологиям в их тотальных притязаниях на обоснование смысла человеческого существования. В наиболее радикальной форме это приобрело характер тоталитарных идеологий, провозглашавших очевидную предвзятость истиной, а частное всеобщим. Однако миллионы людей были зачарованы этим тоталитарным «смыслом бессмысленного», так как были лишены твердой культурной почвы под ногами.
Можно утверждать, что в истории культура чаще всего была нацелена на воспроизводство жизненного мира, дублируя прошлые модели общества и космологические представления о смыслах окружающего мира. И даже конфликты и расколы доминирующего мировоззрения свидетельствовали о том, что это мировоззрение существовало и воспроизводило себя, несмотря на сопротивление. Очевидно, что чаще всего традиция доминировала над революционной альтернативой, а линейный прогресс – над революционными прорывами.
Отличительной же чертой Современности стала перманентная культурная нестабильность, кризис характеризовал статус-кво, меняя сам смысл понятия «кризис». Это, в свою очередь, породило новые способы видения мира и новые способы воздействия на действительность с целью ее трансформации. Это генерировало многообразие конкурирующих систем ценностей и способов интерпретации реальности, известное в эстетике под названием «модернизм». Можно сказать, что Модерн стал эпохой идеологий, которые множили альтернативные представления о реальности. Во многом благодаря этому идеологии «демаскировали» себя, сделав коллективные мировоззренческие установки сравнительно легко фиксируемыми (по сравнению с традиционными культурами) и поддающимися причинно-следственной интерпретации.
