Юрий Грачёв - В Иродовой Бездне. Книга 3
С любовью непрестанно вспоминаю о вас, утешаюсь, что это временная разлука — ничто в сравнении с нескончаемым свиданием, которое мы будем иметь. Крепко целую. Лева».
На колонну прибыл этап.
Среди прибывших был старый знакомый Левы, «пахан», вор— повар, который раздавал суп в той, первой колонне, куда Лева был направлен вместе с другими отбросами лагеря. Звали его «Фан Фаныч».
— Ну, как поживаете, Фан Фаныч? — спросил его Лева.
— Да так вот, едва выбрался к вам.
— А что такое?
— А вот, поссорился со своими жуликами, и они поклялись меня убить.
И тихо на ухо Леве он добавил:
— Меня проиграли в карты.
Когда воры выносят приговор — убить кого-либо, они играют в карты и проигравшему поручают совершить убийство. Если он не сделает этого, его самого убивают. Таков один из воровских «законов».
Шли дни. Лева не имел ни минуты свободной, так как ему поручили еще участие в лагерных разводах и медицинскую проверку отказчиков на работу.
Как-то после развода Лева зашел в контору. Там было несколько человек. Счетные работники сидели над бумагами за своими, столами. Несколько человек ожидали у дверей кабинета начальника. Лева подошел к телефону, чтобы передать в управление сводку о количестве освобожденных от работы, как вдруг заметил вошедшего Фан Фаныча. Он был как-то по-особенному бледен и присел у стола. Вдруг один из стоявших в очереди к начальнику выхватил из-под рубашки маленький топорик и, размахнувшись, ловким, сильным ударом рубанул Фан Фаныча по шее. Он упал, хлынула кровь. Лева бросился к раненому. К счастью, позвоночник перерублен не был. Удар оказался скользящим и перерезал шейные мышцы сзади с одной стороны. Главные сосуды были целы. Хирурга на их участке не было, и всю амбулаторную хирургию, требующую неотложной помощи, делал Лева.
Раненого перенесли в амбулаторию, и тут Леве пришлось сшивать мышцы, кожу и затем поместить пострадавшего в районную больницу. Отправить Фан Фаныча в центральную больницу управления начальство не решалось, так как о нем было сообщено везде и его везде могли убить.
Здесь же убийца был изолирован, другие жулики не были уполномочены убивать его: не проигрались.
Раненый температурил, но все-таки выжил. Рана зажила первичным натяжением (без нагноения). Лева знал, что как только он оправится, его спецэтапом отправят в другой лагерь, где он неизвестен, и жизнь его будет в безопасности. А здесь он все время ожидал смерти.
В чем была его вина перед жуликами? Нарушил ли он воровские законы или продался оперуполномоченному и стал «сексотом» (доносчиком), — Лева не знал. Видя его положение, как загнанного зверя, он не мог не сострадать ему. Казалось бы, Леве нужно было сказать ему о Спасителе, о Христе, о том, что Христос прощает всякий грех и дает новую жизнь, но Лева молчал. И ведь в это время не только этот Фан Фаныч, но и все находящиеся в заключении были во многих отношениях обреченными, отверженными и так нуждались в Спасителе. Но ни он, ни другие братья не проповедовали Христа Спасителя. Если М.Д.Тимошенко делал это, привел ко Христу грешников и получил за это теперь новый срок, то, как говорил об этом брат Жора, за последнее время и он замолчал в благовествовании Евангелия.
Страшные, жуткие годы как кошмар нависли над многомиллионной страной. О верующих не слышно, общины закрыты, осталась только одна община евангельских христиан в Москве. Ее возглавлял брат Орлов, он один вел собрания, один проповедовал, пользуясь особым уважением власть имущих. И никакой вести о спасении.
Казалось, неверие, атеизм торжествовали. Церкви, общины не существуют. Никто не проповедует Евангелие… Да, бывают в истории народов темные ночи, о которых Христос сказал: «Приходит ночь, когда никто не может делать» (Иоанн, 9,4).
И души людские гибли, гибли навеки.
Фан Фаныча отправили. В колонну прибыло много преступного элемента. Преступный мир жил своей жизнью, своими законами. Старые воры — «паханы» командовали ворами и бандитами. Их начальство ставило бригадирами и вынуждено было с ними считаться. Через них оно старалось приучить воровской мир к труду. Лева знал их всех, и они (воры) знали его и знали, что он отбывал не первый срок. Так или иначе все вопросы с ним старались улаживать мирно. Приезжавшие же новые воры часто пытались брать Леву «за горло», но он не чувствовал страха перед ними и делал что мог, а там, где нельзя, прямо говорил «нельзя». Лева знал, что и волос не упадет с головы без воли Отца, и действовал смело.
Как-то в лагерь прибыл один вор. Ему здесь не понравилось, и он пришел в амбулаторию и потребовал, чтобы его выписали в этап, который как раз собирался к отправке.
— Иди к начальнику, — сказал Лева, — он выписывает, у него формуляры заключенных, а мы только проверяем здоровье.
— А я говорю: включите меня в этап! — грозно сказал бандит и сверкнул глазами.
— Не могу.
— Не можешь?! — И, показывая нож из кармана, направился к Леве.
Лева не испугался. Он бросился к бандиту и сказал:
— На, режь! Ты знаешь, что ты делаешь? Мы все делаем, чтобы поддержать ваше здоровье, лечим, кладем в больницу, а ты хочешь наплевать в тот колодец, из которого пьешь. Подумай! — твердо произнес он, смотря прямо в глаза бандиту.
Тот спрятал нож, выругался и ушел.
Грех, злоба, страдания — пропитывали все.
Вернулся Тишин из командировки и включился в медицинскую работу. Он проводил медицинские осмотры женщин лагеря. Вечерами, когда Лева сидел у него и читал учебник «Внутренние болезни», Тишин делился своими похождениями.
Осматривал я женщин в прачечной. И вот там есть одна беременная. — Ты знаешь об этом?
— Знаю, — ответил Лева.
— Ничего, хорошенькая. Аборт делать не хочет. Ну, это ее дело. Я ей говорю: я, как врач, тебе во всем помогу и от работы освобожу, — только живи со мной. А она так и не согласилась.
— Да для чего она вам? — спросил Лева. — У вас женщин и так хватает.
— Нет, с ней безопасней. Ведь она беременная, значит, от меня не забеременеет, а другие могут. И тогда только лишние переживания. Вот мне рассказывали недавно: в одном лагере Сиблага один врач жил с одной воровкой, она и забеременела. Не захотела делать аборт, а потом ходила и, указывая на свой живот, говорила: «Это от доктора, от доктора». Он не знал, куда от стыда деваться.
«Бедный и грязный душой, — думал Лева. — Несмотря на то, что доктор Тишин морально разложился, с ним приходилось работать. Так было и в первые века, когда христиане жили среди людей. И ап. Павел говорит:»…Иначе бы нам надлежало выйти из мира». Но мы призваны быть среди них. Быть солью, осолять, нести свет. Но, увы! В эти жуткие, темные годы мы не светим, не осоляем…»
Медсестру Раю — ту самую, с которой жил доктор Тишин, — вызвал за зону уполномоченный. Что с ней там было, никто не знает. Но вернулась она оттуда совершенно пьяная и долго кричала и плакала на весь лазарет: «Мама, мама!» Била себя в грудь и снова, снова заливалась пьяными безутешными слезами.
И все это был грех, и кругом был грех.
Те газеты, которые удавалось Леве прочесть, убеждали его, что строительство растет, и люди изменяются, становятся новыми, необыкновенными, «человек меняет кожу». Так писали газеты. «Может быть, — думал Лева, — только здесь, у нас, так темно и беспросветно, а там, на воле, под влиянием новых идей, люди преображаются, становятся чистыми, светлыми, прекрасными? Нет, этого не может быть! Без Христа человек во всех условиях, даже самых прекрасных, остается бедным, несчастным грешником».
На фоне этой жизни Лева особенно оценил то, с чем он познакомился с самого детства — дивное Евангелие Христа, которое по-прежнему светило ярким светом в его душе. В своем очередном письме к матери он писал:
«Тебе, мама, я должен быть особенно благодарен, что с детских лет ты познакомила меня с тем, что есть у людей самое великое — это познание истины. Ты с детских лет через чтение книг, заронила в меня искру тяготения к науке. Ведь даже учиться читать, как я помню, я начал с книги «Интересные птицы». А главное — ты познакомила меня с Книгой книг. Да, такое столь полноценное воспитание вряд ли кто может не оценить. Правда, из меня ничего не получилось. Жизнь, непогода и опять непогода. Лучшие порывы и стремления смяты. Однако причин для уныния нет никаких. Ты, дорогая мама, сделала, что могла, и теперь нечего беспокоиться. Он верен, и написано: «Никто из уповающих на Него не погибнет». Весьма рад что у вас все благополучно и вы здоровы, нехорошо только то, что ты, мама, расстраиваешься из-за меня. Надеюсь, что папа успокаивает тебя и ободряет именем Того, Кто сказал: «Я успокою вас».
Дорогой папа! Я верю, что с мудростью, дарованной тебе, ты заботишься о бодрости домашних, и никакое облачко не нарушит нашего семейного спокойствия и счастья…» Иногда Лева задумывался: почему его папа, дядя Петя и другие верные служители Бога или сидят в тюрьмах, или, пребывая на положении ссыльных, не распространяют Евангелие. И ответом было одно: ночь объяла всех. Ему вспомнилось, как в свое время отец сказал ему, что наличие семьи, детей, о которых он обязан заботиться, удерживало его от большой жертвенной работы на нивах народных. Он говорил, что он с радостью принес бы себя в жертву на большую проповедь Евангелия среди людей, но годами должен был растить детей, заботиться о них, так как это было поручено ему от Господа.
