Галина Кожевникова - Цена ненависти
«снижение значения антисемитских партий в конце девятнадцатого столетия не является показателем параллельного снижения критики иудаизма. Скорее это указывает на проникновение этого критицизма в идеологию большинства крупных политических партий в конце имперского и во время Веймарского периодов»[237].
Еще более важным для нашего анализа является то, что этот вывод был, по словам Даниэля Гольдхагена, «верен не только для политических институтов, но и для токвилианских основ общества, то есть для ассоциаций, которые являются почвой для политического образования и деятельности людей»[238]. Вернер Йохманн даже написал, что «множество примеров показывают, как в 1890–е годы антисемитизм проник в каждую гражданскую ассоциацию, в народные клубы и культурные организации»[239].
Поэтому Петер Пулцер предупреждает, что делать акцент на слабом прямом политическом влиянии антисемитских партий Германии и их лидеров до 1918 года было бы неверно:
«Тридцать лет непрекращающейся пропаганды были более эффективными, чем тогда думали; антисемитизм больше не был постыдным в широких социальных и академических кругах… Как только они наполнили широкий слой населения антисемитскими идеями, антисемитские партии не только преуспели в своем намерении, но еще и лишили себя работы»[240].
Гольдхаген приходит к выводу, что
«спад антисемитских партий, таким образом, не был признаком спада антисемитизма, так как эти партии уже сыграли свою историческую роль, переведя антисемитизм с улиц и из пивных в избирательные кабины и в парламенте — по формулировке Макса Вебера, в дом власти. Антисемитские партии стали лишними. Они могли тихо исчезнуть, оставив политическую арену более могущественным наследниками, которые были готовыми к следующему подъему в антисемитской деятельности»[241].
Было бы заблуждением проводить далеко идущие параллели между типом, значением и радикальностью антисемитизма в донацистской Германии и в постсоветском российском обществе. Скорее, сегодня значение антисемитской разновидности ксенофобии внутри русского ультранационалистического дискурса снижается: этот дискурс все больше концентрируется вокруг воинствующего антиамериканизма (который, правда, часто смешан с антисемитизмом). Неверно было бы также проецировать на Россию именно такой процесс переноса ультранационалистических идей от слабеющих крайних партий к политической элите и в гражданское общество, как в поздней имперской Германии. Несмотря на это, приведенный пример и другие подобные примеры в дофашистской Европе показывают, что в некоторых случаях относительный упадок электоральной и организационной деятельности и успешности правоэкстремистских партий не может рассматриваться как недвусмысленный индикатор уменьшения притягательности их идей. Мы можем также сделать вывод, что созданию более полной картины распространения и природы ультранационалистических идей в данной стране может содействовать внимание к событиям и в гражданском, а не только политическом, обществе.
Роль гражданского общества в консолидации и упадке полиархии
Не только ослабление националистических партий может создать ложное впечатление об уровне поддержки в обществе антидемократических идей. В ряде новых исследований был поставлен под вопрос и действительный вклад сильного гражданского общества в создание и укрепление полиархии, тогда как подход политологического мейнстрима, который иногда называют «неотоквилианским» и который инспирирован фундаментальным трудом Роберта Путнама «Как заставить демократию работать»[242], подразумевает важность позитивного влияния гражданского общества на демократизацию. При этом некоторые «диссиденты» утверждают, что сильное гражданское общество иногда может иметь только ограниченное значение для попыток создать полиархию, а в особых ситуациях может даже внести вклад в упадок неконсолидированных полиархий. Например, Омар Енцарьон показал в недавней статье, что «Испания сконструировала жизнеспособную и очень успешную новую демократию с заметным дефицитом развития гражданского общества, при отсутствии благоприятных условий для создания социального капитала»[243].
Поскольку Испания является «парадигматическим примером для изучения перехода к демократии»[244], и было сказано, что для Восточной Европы «оптимистический сценарий — это следовать путем Испании»[245], это заключение Енцарьона (если оно верно), должно иметь значительные последствия для нашего понимания того, как возникают полиархии.
Еще более значим в данном контексте другой парадигматический пример, а именно упадок германской Веймарской республики в 1930–1934 годах. Он характеризовался присутствием и активностью особенно разнообразного и динамического, по историческим и сравнительным меркам, добровольного сектора[246]. Как указывала Шери Берман,
«по контрасту с тем, что предсказывают неотоквилианские теории, высокий уровень развития гражданского общества, отсутствие сильного… правительства и политических партий послужило фрагментации, а не объединению немецкого общества… Богатая общественная жизнь Веймара создала решающую почву подготовки для будущих нацистских кадров и базу, с которой Национал–социалистическая рабочая партия (НСДАП) смогла предпринять свой Machtergreifung (захват власти). Если бы немецкое гражданское общество было слабее, нацисты никогда не могли бы привлечь так много граждан для своих целей и победить своих оппонентов так быстро…. НСДАП пришла к власти не путем привлечения отчужденных, аполитичных немцев, а скорее путем вербовки высокоактивных индивидуумов и последующей эксплуатации их способностей и членства в разных ассоциациях для расширения притягательности партии и консолидации ее позиции как самой большой политической силы Германии»[247].
Специфика германских гражданских ассоциаций того времени состояла в том, что вместо того, чтобы исполнять роль индикатора демократичности немецкого общества,
«…они росли в период напряженности. Когда национальные политические институции и структуры проявляли свое нежелание или неспособность обращать внимание на нужды своих граждан, многие немцы отвернулись от них и нашли помощь и поддержку в организациях гражданского общества. Рост ассоциаций в те годы не означал наличия такого же роста либеральных ценностей или демократических политических структур; вместо этого он повлек за собой и усилил фрагментацию политической жизни Германии и делегитимацию национальных политических институтов»[248].
Похожая аргументация была представлена по поводу ситуации в Северной Италии, где фашистское движение после Первой мировой войны также выросло из относительно хорошо развитой системы институтов гражданского общества[249] — поставив, таким образом, под вопрос известный тезис Путнама[250].
Эти наблюдения подтверждают, что роль, которую гражданское общество играет в смене режимов, обусловлена конкретными политическими условиями, такими как сила политических институтов и уровень легитимности существующего политического режима. Шери Берман приходит к выводу, что
«возможно, поэтому образование и развитие ассоциаций должно рассматриваться как политически нейтральный коэффициент — изначально не хороший и не плохой; его влияние зависит от широкого политического контекста»[251].
Частичное решение проблемы одновременно прои антидемократической роли, которую может играть гражданское общество, может быть найдено в попытках выделить различные типы негосударственных/некоммерческих структур, то есть тех их разновидностей, которые имеют демократический или антидемократический уклон. Например, самыми значимыми среди наиболее быстро растущих организаций добровольческого сектора Веймарской республики были разнообразные националистические ассоциации, ставшие популярными после Первой мировой войны. Эти националистические организации лучше всего рассматривать как «симптомы и средства перемен. Они были сформированы как специфические организации в пределах пространства, которое открылось из–за сложности и архаичности доминировавшей ранее классовой политики»[252].
Непартийные институты, чем и были националистические организации, стали замешать политические партии — феномен, который после Второй мировой войны снова стал заметен в ряде западных стран[253]. Эти организации не являлись манифестациями собственно гражданского общества, а представляли собой скорее «негражданские группы»[254] или «негражданские движения»[255].
