Тимофей Бордачёв - Новый стратегический союз. Россия и Европа перед вызовами XXI века: возможности «большой сделки»
«По сути дела, речь идет о том, как будут решаться в будущем главные проблемы мировой политики – в многостороннем режиме и с привлечением ООН, то есть в рамках сложного, длительного, а иногда даже и безуспешного процесса, или же надо последовать совету тех, кто рекомендует поручить „доброжелательному гегемону“ разрешать проблемы с помощью американской мощи и временных, меняющихся коалиций с готовыми к сотрудничеству партнерами».[73]
Напротив, меры, направленные на то, чтобы задействовать существующие институты, не приводили к заметному прогрессу. Например, конференция ОБСЕ, созванная по требованию России весной 2007 года, чтобы обсудить перспективы ДОВСЕ, закончилась ничем. Безрезультатными остаются и попытки перевести тему противоракетной обороны в общеевропейский формат и привлечь к ее обсуждению партнеров США и России из НАТО и Европейского союза. Большинство стран – участниц этих организаций заинтересованы в том, чтобы вопрос решался на двустороннем уровне между Москвой и Вашингтоном, и не хотят брать на себя даже часть ответственности.
Качественный переход от попыток вписать Россию в некую структуру международных отношений, формирующуюся вне зависимости от нее, к игре по новым правилам – активному и жесткому продвижению собственных фундаментальных интересов – произошел в последний год первого президентского срока Владимира Путина. К концу 2000 – началу 2003 года стало понятно, что Вашингтон и ведущие западноевропейские столицы склонны во внешней политике прежде всего опираться на собственные силы.
Приверженность ведущих держав Европы – Франции и Германии исключительно собственному видению правильного миропорядка столкнулась с еще более твердой суверенной убежденностью США в своей правоте. Результатом стал пресловутый «трансатлантический раскол» Совета Безопасности ООН по поводу необходимости военной операции против Ирака. Несколько позже доминирование национальных приоритетов над коллективными проявилось в конституционном кризисе интеграционного процесса, разгоревшемся в Европейском союзе в 2005-2006-м.
В 2002–2003 годах Россия, втянувшись в дискуссию, затеянную Францией в связи с Ираком, явно рассчитывала укрепить свои позиции, прежде всего в Европе. Правда, в тот момент стремление Москвы к усилению еще могло сочетаться с готовностью принять ограничители многостороннего подхода. Однако уже в скором времени надежды на возникновение нового устойчивого европейского формата (Париж – Берлин – Москва), способного расширить границы европейской интеграции и придать этому процессу качественно иное измерение, рассеялись. Быстро стало понятно, что каждая из сторон треугольника преследует собственные цели и не заинтересована в выработке совместной повестки дня. К игре по принципу «каждый за себя» вскоре окончательно перешла и Россия.
Столкнувшись с неодолимой, как отмечает крупнейший представитель школы неореализма Джон Маршаймер, силой национализма в Ираке и Афганистане, Соединенные Штаты не только стали объектом резкой критики, но и ощутили все более заметное сокращение собственных материальных ресурсов. В результате реализации принципиально ошибочного подхода так называемой неоконсервативной группировки американского истеблишмента политика, изначально нацеленная на закрепление неоспоримого лидерства Америки, привела всех окружающих к однозначным выводам. Становилось все более очевидным, что ни одно отдельно взятое государство либо возглавляемый им альянс не может претендовать на абсолютное доминирование и эффективное управление международной системой.
Этот вывод неизбежно стимулирует других ее участников (вне зависимости от внутренней структуры и политической ориентации) следовать политике «разбрасывания камней» – наращивать свою относительную силу, измеряемую в сравнении с другими государствами, используя при этом все доступные инструменты и ресурсы и не оглядываясь особенно на «универсальные» ценности и международные правила и нормы. Вполне в духе максимы, высказанной экс-министром иностранных дел Франции Юбером Ведрином:
«Каждое государство защищает собственные интересы. И если в какой-то момент окажется более выгодно общаться на двусторонней основе, то такой путь и будет избран. А если необходимо согласие между тремя странами, то они и попытаются договориться между собой. Ну а когда требуется международное одобрение того или иного шага, то дискуссии будут проходить в Организации Объединенных Наций. С другой стороны, коалиции постоянно изменяются, поскольку нет силы, которая бы в одиночку организовывала весь мир».[74]
Возрастание общей анархии неизбежно провоцирует более агрессивное и конкурентное поведение государств. Возникает ситуация, в которой государства, не обладающие оптимальным сочетанием силовых и экономических возможностей для проведения односторонней политики, чувствуют себя недостаточно комфортно.
К России и Европе, европейским странам это относится в полной мере. Будучи ввиду отсутствия военной силы и внутреннего единства либо по причине ограниченности демографических и экономических показателей слабейшими из потенциальных полюсов, Россия и Европа в наибольшей степени нуждаются в применении многостороннего подхода, соблюдении другими участниками правил и реальной действенности таких структур, как ООН. Реальная многополярность лишает их всех перечисленных инструментов защиты своих интересов. Не случайно Дэниел Дрезнер пишет, что
«Европейские державы, которые во многих основных послевоенных институтах находились в привилегированном положении, рискуют потерять больше других в ходе передела сфер влияния в пользу стран Тихоокеанского региона. А фактически обладая правом вето во многих организациях, они способны пойти наперекор переменам, осуществляемым США. Европейцы утверждают, что они все еще играют важную роль благодаря Евросоюзу, который позволяет им распоряжаться голосами 27 членов, составляющих единый блок во многих международных институтах. Но если Европейский союз движется в сторону создания Общей внешней политики и политики безопасности, то уместно задать вопрос, почему Брюссель располагает 27 голосами, тогда как 50 штатов, образующих Соединенные Штаты, имеют право только на один голос».[75]
И Россия, и Европа страстно хотят многополярности. Но многополярности, удобной для себя. Их совершенно не устраивает мир, расколотый по линии нового идеологического противостояния, на опасность которого справедливо указывает в своих последних работах Сергей Караганов. Такой мир, структурированный по принципу противостояния США и их союзников, с одной стороны, и неких авторитарных держав под предводительством Китая (или Ирана) – с другой, видится многим сейчас как вполне вероятная перспектива.
Более того, как перспектива крайне желательная и рассматриваемая в качестве переходной стадии на пути к решительной победе «сил добра». Эта победа, на взгляд целого ряда наблюдателей, может привести США к повторному переживанию так называемого момента однополярности, однажды уже испытанного Вашингтоном после сказочного исчезновения СССР с карты мира. Согласно такой логике, новая попытка выстроить однополярный мир возможна только через воспроизведение биполярного эпизода. Неясно, однако, насколько назад необходимо отмотать пленку истории международной системы, ведь и биполярность возникла на основе многополярной системы, возникшей накануне «второй тридцатилетней войны» 1914–1945 годов и сопровождавшей ее ход.
Конструктивная многополярность
Нельзя забывать и про то, что возникновение реальной, пусть и непродолжительной биполярности требует существования реальной альтернативы, которая могла бы претендовать на универсальность и отвергала бы такие базовые понятия традиционной западной системы ценностей, как государственный суверенитет и частная собственность. В теории международных отношений историческая ценность марксизма состояла в первую очередь в том, что он ввел в оборот новых главных действующих лиц – пролетариат и буржуазию – и стал тем самым первой теорией, не объясняющей состояние дел в мире на основе признанных аксиом о центральном месте суверенного государства, а теорией, меняющей реальность, поставившей в центр социально-экономические отношения.
Пока, несмотря на наличие целого ряда серьезных предпосылок, формирования системы жесткого противостояния не происходит. И связано это с тем, что ни один из кандидатов на роль «империи зла» не собирается предложить человечеству альтернативную идеологическую модель общественного устройства в масштабах страны и человечества в целом. Никто из самовыдвигающихся или назначенных претендентов не отрицает такого понятия, как суверенитет.
