Анна Очкина - Левая Политика. Между выборами и забастовками
Каллиникос, на которого ссылается Ильченко, пишет, что правого политика, который в 1960-е высказался бы за то, что сегодня является бесспорным политическим курсом большинства правительств — неолиберализм, дерегулирование, свободная торговля, — сочли бы ультрареакционером, желающим вернуться назад в XIX век, а то и вовсе упрятали в сумасшедший дом.
Нет, «буржуазный миф» нигде не растворялся. Он укрепил свои позиции, он серьёзно потеснил левые идеи. Настолько серьёзно, что сегодня даже кейнсианство и протекционизм считаются весьма левой политикой, тогда как 40 лет назад эту политику проводили партии крупного капитала. Левые организации и движения также сильно сдали свои позиции, причём в равной степени как «традиционное» коммунистическое движение, так и «новые левые». Такая ситуация, конечно, благоприятствовала постмодернистам с их «растворителем», но это вовсе не означает, что их теории отразили суть дела.
Сегодня же, после Сиэтла, Праги и Генуи, после победы левых в Венесуэле, Боливии, после успеха маоистских повстанцев в Непале и быстрого развития схожего движения в Индии, когда левые (левее социал-демократов) вновь становятся фактором большой политики в Европе, повторять благоглупости Бодрийяра как-то не совсем уместно. Левый «миф» тоже не пожелал растворяться, а молчаливое большинство уже не везде молчит.
Но жизнь идёт быстрее, чем это успевают зафиксировать «пересечения дискурсов» из которых, как утверждает Ильченко, состоит то, что во времена «больших нарративов» называли общественным сознанием. Ещё более вяло реагирует «пересечение дискурсов» на постсоветском пространстве. Здесь постмодернизм уверенно держит свои позиции.
Постмодернизм является закономерной идеологией буржуазии времён упадка. Когда главной функцией этого класса становится не созидание, а разрушение, всё более прочные позиции занимает релятивизм. Вместо Абсолюта буржуазная философия берёт на вооружение положение об относительности всего сущего. Постмодернизм же есть полное торжество относительного, вплоть до растворения в нём любых противоположностей, любого конкретного, вплоть до безразличия.
Установить связь постмодернизма и господствующих в нашу позднеимпериалистическую эпоху общественных отношений не представляет никакого труда. Тут мы только должны со всей марксистской прямотой напомнить Ильченко, что не Бодрийяр и Башляр породили перегретые финансовые рынки и потребительский кредит, дело обстояло совсем наоборот…
Но набросав крупными мазками характеристику эпохи глобального капитала, Ильченко тут же спешит вернуться в область, где он чувствует уютно: в область языка.
«В период роста антиглобалистских выступлений, когда левые попытались нащупать границы собственного дискурсивного пространства, они столкнулись с проблемой самоидентификации. Неслучайно в своём “Антикапиталистическом манифесте” Алекс Каллиникос задаётся вопросом: “Как нам следует называть это новое движение?” Поставленный вопрос действительно вскрывает саму суть проблемы».
Действительно, если мы будем вслед за постмодернистами считать, что всё есть язык, всё есть дискурс, то для нас вопрос о названии станет «сутью проблемы». Логика капитана Врунгеля: «Как корабль вы назовёте, так он вам и поплывёт», конечно, по-своему хороша, но в реальном общественном движении название рождается, как правило, самой жизнью. И уж точно не является сутью проблемы.
Маркс и Энгельс взяли себе название «коммунисты», когда название «социалисты» использовалось различными мелкобуржуазными и реакционными политическими течениями. Партии II Интернационала носили название «социалистическая» или «социал-демократическая». Когда почти все из них растворили свой «левый миф» в «глобальном метаязыке» буржуазии того времени, фактически одобрив Первую мировую войну за прибыли капитала, Ленин снова предложил своим сторонникам взять название «коммунисты». Термины «большевизм» и «меньшевизм» вообще происходят от расклада голосов на одном из съездов российских марксистов того времени.
И вряд ли в этих названиях было что-то принципиальное. Они принимались, выдумывались для того, чтобы отличить одно вполне материальное, реальное движение от другого, а вовсе не для того, чтобы выстроить дискурс, создать симулякр или продуцировать миф. Постмодернисты же переворачивают всё с ног на голову.
В гносеологическом плане постмодернизм и представляет собой как раз тот самый «симулякр». Познавательная деятельность буржуазии в области философии нашла пределы своих возможностей. С тех пор как это произошло, буржуазная философия откидывает один за другим философские вопросы. В постмодернизме этот процесс лишь находит своё завершение. Теперь уже вовсе ни на один вопрос философии нельзя ответить. Более того, любой такой ответ будет отнесён к «тотализирующим дискурсам», которые прокляты во веки веков. Интеллектуальная философская деятельность теперь работает вхолостую. Ведь ни один серьёзный вопрос нельзя действительно решить, чтобы не задеть интересы правящего класса. Поэтому теперь философия не решает вопросы, а просто разглагольствует о том о сём, попутно запутывая те вопросы, которые были решены в рамках классической философской традиции, в особенности марксизмом. Например, полюбившийся Ильченко Бодрийяр осуществляет подмену Марксовой теории товарного фетишизма, основанной на центральной для марксизма концепции отчуждения, своей теорией «символического обмена». Выше мы уже цитировали, к каким выводам Ильченко приходит на этом пути. В общем, происходит то, что Дьёрдь Лукач назвал «разрушением разума», — сознательная и целенаправленная деструкция реальных достижений общественной мысли человечества, прежде всего диалектики и материализма.
К чему на практике приводит следование постмодернистской идеологеме? К отказу от вмешательства в реальную жизнь, от изменения общественных отношений, от революции. Если мир вокруг нас — это не материя, которая находится в движении, а текст, символ, знак, симулякр и т. д., то и задача левых не в практической революционной деятельности, а в бесконечном продуцировании мифов, дискурсов, конструктов и т. п., чем и занимается наиболее отсталая часть интеллектуальной левой, удовлетворённая своим существованием в академическом гетто на содержании у буржуазного государства. Задача не изменить мир, а объяснять его. Вернее, даже не объяснять, а интерпретировать…
Ильченко, к своей чести, понимает эту подмену. Но откинув вытекающий из постмодернистской логики вывод, он отказывается в методологической пустоте, а потому даёт рецепт на уровне «здравого рассудка», а не научной теории. Вывод, который может сделать совсем «зелёный» комсомолец, только что пришедший в движение и прочитавший в лучшем случае пару левацких газет.
Ильченко предлагает прибегнуть к «хорошо проверенному и, пожалуй, единственно эффективному сегодня средству — призыву к действию. И здесь важно не действие как программа-минимум или программа-максимум, не комплекс мер по борьбе с существующим режимом. Здесь важно действие как таковое».
«Что тут думать? Прыгать надо!» — рассуждал в известном анекдоте милиционер, оказавшийся ниже по своим умственным способностям, чем обезьяна.
Действие без программы, идеологии, тактики и стратегии — вот что может предложить нам мышление, воспитанное Бартом, Бодрийяром и Делёзом. Любая теория погружает нас в пространство переплетающихся дискурсов, где левый «миф» неизбежно проигрывает буржуазному. А потому — долой теорию!
Кому выгодна эта старая анархистская идея, пересказанная птичьим языком философии постмодерна? Боюсь показаться невежливым, но должен сказать, что точно не пролетариату и угнетённым, которые, по мнению Ильченко, превратились в «молчаливое большинство» и «массу трудящихся».
Так что, товарищи и господа, давайте определяться. Или вы марксисты или постмодернисты, постпозитивисты, экзистенциалисты, герменевтики и т. д. И этот выбор будет не просто делом вкуса или выбором дискурса — это классовый выбор, выбор стороны баррикад в идеологической форме классовой борьбы.
ЗА ГРАНИЦЕЙ
Франция: от выборов к забастовкам
Олеся Кирчик
Прошлой осенью Францию охватило очередное протестное движение, в котором приняли участие работники общественного транспорта и железной дороги, учителя, студенты, а также различные категории госслужащих. Его ощутимыми последствиями стали парализованная транпортная сеть, многокилометровые пробки, осаждённые здания университетов, уличные манифестации во всех крупных городах. Как и в предыдущие годы, катализатором забастовок стали противоречия между реформаторскими амбициями правительства и интересами крупных профсоюзов. С точки зрения либералов, блокирование инициатив власти обрекает Францию, «нереформируемую страну», на иммобилизм, застой и грозит ещё большими проблемами в будущем. Их оппоненты, напротив, видят в поползновениях правительства опасный симптом социального регресса, отката на десятилетия назад, «поправения Франции».
