Сергей Волков - Почему РФ - не Россия
своих соперников-большевиков. С другой стороны, предательское поведение по
отношению к офицерскому корпусу деятелей Временного правительства (которые,
одной рукой побуждали офицерство агитировать в пользу верности союзникам и
продолжения войны, а другой — охотно указывали на «военщину» как на главного
виновника её затягивания) привело к тому, что и «демократии», когда пробил её
час, не на кого было рассчитывать (тем более, что суть большевистской доктрины
большевиков мало кому была известна и они большинством патриотических элементов
они воспринимались лишь как одна из соперничающих левых партий).
Слабость сопротивления новой власти сразу после переворота не должна вызывать
недоумения. То явление, которое получило наименование «триумфального шествия
советской власти» (взятие власти в первые месяцы в большинстве губерний без
сопротивления) — вполне нормально. Одно дело — защищать власть, которая
существует (и сопротивляется, если её хотят ликвидировать) и другое — защищать
власть, которой больше нет. Второе возможно тогда, когда существуют какие-то
самостоятельные (особенно территориально укорененные) структуры, единомышленные
власти, но с ней непосредственно не связанные и от неё не зависящие. Такие ещё
могут служить точкой опоры для сторонников свергнутого режима. Да и то часто
бывают не в силах устоять перед «эффектом свершившегося факта». При отсутствии
же их он действует абсолютно, и поведение должностных лиц прежней власти
предсказуемо. Приходят к местному начальнику несколько человек, заявляют, что
они члены ВРК и требуют сдать дела. Можно, конечно, арестовать наглецов. Но
начальник ведь уже знает, что произошло в столице, что той власти, которая его
поставила, больше нет и что, поступи он так, через неделю все равно приедет
эшелон матросов.
Потому сопротивление тогда было оказано только в казачьих областях, где
существовали автономные структуры с выборными атаманами, да в некоторых пунктах,
где в силу случайных обстоятельств имелись либо какие-то организующие центры
(как, пусть и слабый, «Комитет общественной безопасности» в Москве), либо особо
энергичные люди, сумевшие сплотить себе подобных. Да и то, не имея реальных
мобилизационных рычагов, они были обречены. Понятно, что немногие пойдут драться
непонятно за кого, и в положении «вне закона», если все равно «дело уже
сделано». Потребовалось время, чтобы заново сложились сопротивленческие
структуры, чтобы новая власть успела себя во всей красе проявить — тогда только
развернулось массовое сопротивление.
Сила «эффекта свершившегося факта» хорошо памятна и по недавнему прошлому. Когда
летом 1991 г. объявилось ГКЧП — первое время (до знаменитой пресс-конференции с
трясущимися руками) все (и свободолюбивые прибалты, и воинственные чеченцы)
сидели тихо-тихо, даже несмотря на то, что Ельцин уже митинговал у Белого Дома
(а будь он нейтрализован одновременно с объявлением ГКЧП — и вовсе ничего бы не
было). Зато когда через пару дней стало ясно, кто именно взял власть, что
«революция победила» — против неё тоже никто не дернулся. А ведь для
большинства, не говоря о тех, кто уже почти два десятилетия проклинает
«антинародный режим», это была именно революция, захват власти ненавистными им
людьми, «гибель страны», «попрание святынь» и т.д. Но никто, вообще никто не
оказал ни малейшего сопротивления, ни единого выстрела не прозвучало. Вот когда
новая власть через два года разделилась, и одна её часть пошла против другой,
создав «точку опоры», кое-кто этим воспользовался да и то не очень активно.
В объяснении событий, как и в пропагандистской практике нет, наверное, более
распространенных спекуляций, чем уверения в «поддержке народа». Но народ никогда
никого не поддерживает. И не только «народ» вообще, но и в отношении достаточно
крупных социальных групп говорить об этом неуместно. Да и что значит:
поддерживает — не поддерживает? В большинстве случаев о «поддержке» говорят,
когда есть некоторые симпатии, проявляемые, допустим, в голосованиях (но,
скажем, тот факт, что на выборах в Учредительное Собрание в конце 1917 г. эсеры
одержали абсолютную победу, никак не помог им в дальнейшем). Когда же речь идет
о действительной борьбе, поддержка определяется тем, насколько эти люди готовы
убивать и умирать за дело данной политической силы. В лучшем случае можно
сказать, что та или иная социальная группа может служить преимущественным
мобилизационным ресурсом для этой силы (но и это не будет означать, что она её
«поддерживает», поскольку даже при даче значительного числа добровольцев из её
среды, большинство этой группы может оставаться пассивным). Дело всегда делается
очень незначительной частью населения, даже в самых массовых движениях принимает
участие лишь меньшинство, так и в нашей гражданской войне вольно или невольно
участвовало всего порядка 3–4%. При том, что и среди них активную роль играло
сравнительно небольшое ядро, а остальные образовывали как бы «шлейф».
Проблема в том, что этого активного меньшинства должно «хватать», должна
наличествовать его «критическая масса»: тогда, имея за собой достаточное число
действительно надежного контингента, возможно поставить под ружье потребное
количество прочего. Большевикам в свое время хватило несколько десятков тысяч
распропагандированых рабочих и матросов, латышско-эстонской «преторианской
гвардии» и 200 тысяч «интернационалистов», чтобы спаять и заставить воевать
миллионы мобилизованных крестьян. Их противникам, имевшим по разным окраинам в
общей сложности до 40–50 тыс. вполне самоотверженных добровольцев, этой
«критической массы» хватило, чтобы начать и вести три года неравную борьбу, но,
конечно, не могло хватить, чтобы победить.
Большинство же даже тех, кто представлял собой при новой власти «группу риска»,
оставалось, особенно поначалу, весьма пассивным, причем одним из решающих
факторов становился психологический шок от крушения привычного порядка.
Впечатления очевидцев 1918-го года: «Начинаются аресты и расстрелы... и повсюду
наблюдаются одни и те же стереотипные жуткие и безнадежные картины всеобщего
волевого столбняка, психогенного ступора, оцепенения. Обреченные, как
завороженные, как сомнамбулы покорно ждут своих палачей! Не делается и того, что
бы сделало всякое животное, почуявшее опасность: бежать, уйти, скрыться! Однако
скрывались немногие, большинство арестовывалось и гибло на глазах их семей...».
«Вблизи Театральной площади я видел идущих в строю группу в 500–600 офицеров,
причем первые две шеренги арестованных составляли георгиевские кавалеры (на
шинелях без погон резко выделялись белые крестики)... Было как-то ужасно и дико
видеть, что боевых офицеров ведут на расстрел 15 мальчишек красноармейцев». Но
удивляться нечему. Подобно тому, как медуза или скат представляют в своей стихии
совершенный и эффективный организм, но, будучи выброшены на берег, превращаются
в кучку слизи, так и офицер, вырванный из своей среды и привычного порядка,
униженный, а то и избитый собственными солдатами, перестает быть тем, чем был. И
тут уже надо обладать нерядовыми личными качествами, чтобы не сломаться. Одно
дело — умирать со славой на поле боя, зная, что ты будешь достойно почтен, а
твои родные — обеспечены, и совсем другое — получить пулю в затылок в подвале,
стоя по щиколотку в крови и мозгах предшественников.
Вообще решится на борьбу, не имея за спиной какой-либо «системы» и пребывая «вне
закона», психологически чрезвычайно трудно. Известно, что первые
антибольшевистские добровольцы были весьма немногочисленны. Да, тысячи на это,
тем не менее, решались, но десятки тысяч — нет. Ну да, известны случаи, когда
мать говорила последнему из оставшихся у неё сыновей: «Мне легче видеть тебя
убитым в рядах Добровольческой армии, чем живым под властью большевиков». Но
многие ли матери могли сказать такое? Всякое такое поведение в любом случае
представляет собой нестандартное явление, хотя бы оно и было по обстоятельствам
момента более рациональным, чем пассивность. Известный донской деятель полковник
В.М. Чернецов, пытаясь в свое время убедить надеющихся «переждать», сказал:
«Если случится так, что большевики меня повесят, то я буду знать — за что я
умираю. Но когда они будут вешать и убивать вас, то вы этого знать не будете». И
действительно, он сложил голову, нанеся большевикам изрядный урон, а не
