Сергей Волков - Почему РФ - не Россия
жизненно важным центрам страны (тогда как на западе фронт все ещё находился в
опасной близости к Парижу). Даже к октябрю 1917 г. если на севере фронт проходил
по российской территории, то на юге — по территории противника (а в Закавказье —
так и вовсе в глубине турецкой территории). В той войне русские генералы не
заваливали врага, как сталинские маршалы 30 лет спустя, трупами своих солдат.
Боевые потери русской армии убитыми в боях (по разным оценкам от 775 до 908 тыс.
чел.) соответствовали таковым потерям Центрального блока как 1:1 (Германия
потеряла на русском фронте примерно 300 тыс. чел., Австро-Венгрия — 450 и Турция
— примерно 150 тыс.). Россия вела войну с гораздо меньшим напряжением сил, чем
её противники и союзники.
Пресловутые тяготы войны — вещь весьма относительная. Выставив наиболее
многочисленную армию из воевавших государств, Россия, в отличие от них не
испытывала проблем с людскими ресурсами. Напротив, численность призванных была
избыточной и лишь увеличивала санитарные потери (кроме того, огромные запасные
части, состоявшие из оторванных от семей лиц зрелого возраста служили
благоприятной средой для революционной агитации). Даже с учетом значительных
санитарных потерь и умерших в плену общие потери были для России несравненно
менее чувствительны, чем для других стран (заметим, что основная масса потерь от
болезней пришлась как раз на время революционной смуты и вызванного ей
постепенного развала фронта: среднемесячное число эвакуированных больных
составляло в 1914 г. менее 17 тыс., в 1915 — чуть более 35, в 1916 — 52,5, а в
1917 г. — 146 тыс. чел.) общие потери были для России гораздо менее
чувствительны, чем для других стран.
Доля мобилизованных в России была наименьшей — всего лишь 39% от всех мужчин в
возрасте 15–49 лет, тогда как в Германии — 81%, в Австро-Венгрии — 74, во
Франции — 79, Англии — 50, Италии — 72. При этом на каждую тысячу мобилизованных
у России приходилось убитых и умерших 115, тогда как у Германии — 154, Австрии —
122, Франции — 168, Англии — 125 и т.д.), на каждую тысячу мужчин в возрасте
15–49 лет Россия потеряла 45 чел., Германия — 125, Австрия — 90, Франция — 133,
Англия — 62; наконец, на каждую тысячу всех жителей Россия потеряла 11 чел.,
Германия — 31, Австрия — 18, Франция — 34, Англия — 16. Добавим ещё, что едва ли
не единственная из воевавших стран, Россия не испытывала никаких проблем с
продовольствием. Германский немыслимого состава «военный хлеб» образца 1917 г. в
России и присниться бы никому не мог.
При таких условиях разговоры о стихийном «недовольстве народа» тяготами войны и
«объективных предпосылках» развала выглядят по меньшей мере странно: в любой
другой стране их должно бы быть в несколько раз больше, а население России не
самое избалованное в Европе. Так что при нормальных политических условиях вопрос
о том, чтобы «продержаться» даже не стоял бы. Напротив, на 1917 г. русское
командование планировало решительные наступательные операции. Но, как известно,
именно такое течение событий не устраивало тех, кто с победоносным окончанием
войны терял практически всякие шансы на успех.
Значение фактора войны состояло в том, не случись этого тогда, российская
государственность и «ancien regime» имели шанс вовсе избежать гибели. В
принципе, повторилось все то, что имело место двенадцатью годами раньше, только
вместо малой войны за далекой восточной окраиной наличествовал реальный фронт,
требующий полного напряжения сил, который нельзя было бросить. И это решило
дело. Для всякого нормального патриотически настроенного человека того времени,
а тем более офицера иерархия ценностей строилась в такой последовательности (по
«убыванию»): российская государственность (как это шло от основателя империи: «и
так не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру
врученное»), монархия, династия, конкретный монарх, а вовсе не наоборот (как это
представляется нынешним «профессиональным монархистам»). Такой она была и для
самого Императора. В той ситуации все их помыслы сводились прежде всего к тому,
чтобы не допустить крушения фронта любой ценой. После того, что уже случилось в
Петрограде к 2 марта, было абсолютно ясно, что задавить это без блокады столицы,
без полного переключения на «внутреннюю» войну (как минимум несколько армейских
корпусов, причем походным порядком, а не по железной дороге) и сепаратного мира
невозможно. Но император Николай был бы последним, кто бы пошел на это.
Но если военный фактор — вопрос момента, то неготовность и неспособность власти
противостоять революционному движению носила для конца XIX начала XX вв.
вневременной характер. В этом отношении повторилось все то, что имело место
двенадцатью годами раньше. Дело даже не в полицейской недостаточности (хотя это
важный фактор; при определенной степени самозащиты режима революционное движение
вовсе невозможно, но тогда таких режимов в Европе вообще не было), а в том, что
сама эта недостаточность была результатом более глубокой причины.
Обычен взгляд, ставящий революцию в вину интеллигенции, которая-де разложила
народ или даже всему образованному слою. Я его не разделяю. Ну пусть даже
интеллигенция в тогдашнем значении термина. В Вехах справедливо отмечалось, что
интеллигент — плохой учитель, плохой инженер и т.д. Но в России было много
хороших учителей, инженеров и др. (гораздо больше, чем плохих), которые никого
не разлагали, а делали свое дело. Образованный слой это сотни тысяч молчаливых
чиновников, офицеров, инженеров, врачей и т.д., среди которых хоть 500, хоть 1
000 крикливых публицистов капля в море. В конечном счете роль сыграл либерализм
не интеллигенции, а самой власти. И этот либерализм лишь в некоторой степени был
порожден атмосферой, создаваемой либерализмом интеллигенции, а в большей её
собственными неадекватными представлениями и о народе, и, главное, о тех, с кем
ей (власти) пришлось иметь дело.
Дело в том, что традиционное общество (в лице российского старого режима),
принципиально неполитическое, столкнулось с тем новым, что было порождено
условиями второй половины XIX в. грубо говоря, политикой — политической борьбой,
политическими организациями и партиями, апеллирующими к массе и использующими
соответствующие средства борьбы, в первую очередь политическую пропаганду.
Традиционный режим столкнулся с вещами, против которых у него не было
противоядия, с которыми он не умел и не мог бороться, потому что средства борьбы
были ему незнакомы, непривычны, и он ими не располагал. Но именно потому, что в
России крушение старого порядка произошло заметно позже, шанс осознать, что
происходит, и что надо делать, у режима был, но он им не сумел воспользоваться,
полагаясь на привычные представления о мире и о себе.
Власть бороться политически не умела и не считала нужным, традиционно полагаясь
на верноподданнические чувства «богоносцев», не вникала и не разбиралась в сути
революционных учений, реагируя только на формальные признаки нарушения
верноподданничества в виде прямого призыва к бунту и насильственных действий.
Сама она никакой политработы (воспитания в духе противодействия противнику,
разъяснения и критики его идей и т.п.) не вела. Попытки контрпропаганды
оставались делом отдельных энтузиастов, к чьим усилиям власть ещё с середины XIX
в. относилась даже несколько подозрительно (откровенно антигосударственная
пресса, пропагандирующая разрушительные для режима идеи, но не трогающая
конкретных лиц, процветала, а того же Каткова, критиковавшего высокопоставленных
персон, постоянно штрафовали и закрывали). Стремление максимально отгородить от
политики госаппарат и особенно армию (офицер не имел права состоять ни в каких
полит.организациях, хотя бы и монархических, принимать участия ни в каких
политических мероприятиях, хотя бы и верноподданнических) привело к тому, что
люди, по идее являющиеся её опорой, совершенно не ориентировались в ситуации, а
вся «политика» оказывалась обращенной только против власти. При чтении мемуаров
охранителей старого режима, видно, что они совершенно не понимали, с кем имеют
дело. Достоевский пытался показать, но, видимо, большого впечатления не
произвел. Революционер — это человек нового типа, «человек политический».
Поэтому тот же Нечаев, не говоря уже о революционерах начала XX в., современному
человеку вполне понятен, а какой-нибудь сенатор или генерал нет (когда им
