Пирс Рид - Женатый мужчина
И снова весь стол замер в ожидании, чем же сразит сейчас противника искушенный адвокат, но ничего не последовало. Джон набрал воздуха, чтобы ответить, сверкнул глазами, как бы предупреждая, что сейчас на-несет удар, но тут он перехватил взгляд Генри и при свете свечи увидел в его глазах затаенное злорадство, взгляд игрока в покер, которому выпал флешь-рояль. И в какую-то долю секунды, прежде чем раскрыть рот, Джон понял, что Генри выложил еще не все козыри, возможно, он оставил про запас письмо — его письмо к Джилли Мас-колл, поэтому он медленно выпустил из легких воздух и как бы после долгого вздоха произнес:
— Может быть. Не знаю. — И допил вино.
Генри рассмеялся. Клэр залилась краской стыда. У Мэри был раздраженный вид, а у Евы Барклей — озадаченный. А потом все сразу, перебивая друг друга, заговорили о чем-то другом.
Глава вторая
Замешательство, вызванное этой стычкой двух друзей, продолжалось, впрочем, недолго. Обед, вино, заработавшее центральное отопление привели Генри в приемлемое расположение духа, и вскоре он уже дружески болтал с Джоном об отпуске в Венеции, словно пытался сгладить все, что наговорил за столом. Он ни намеком не обмолвился ни о Джилли, ни о письме, из чего Джон заключил, что если Генри и знает что-то, то не придает этому значения. Расстались они, как обычно, самым дружеским образом.
И все-таки, когда Джон проснулся среди ночи — как это часто случалось после званых ужинов, — из головы у него не шел их разговор о политике: обвинения в честолюбии, глупости и лицемерии; ему было особенно неприятно оттого, что обиду пришлось снести от друга, едва ли не самого близкого друга. Неужели Англия уподобилась Испании кануна гражданской войны, когда друг становился врагом только потому, что в его взглядах усматривали предательство по отношению к своему классу?
Он лежал с этой тревогой на душе, терзаясь бессонницей, прислушиваясь к реву автомобилей, время от времени проносившихся по ночной улице, к тиканью часов на тумбочке, к хриплому дыханию Клэр. Она уже не была ему поддержкой, как прежде, потому что высмеивала его политические устремления, считая их лишенными воображения и пустыми, глупыми. Она была на стороне Генри. А Джон был один.
Мысль об этом героическом экзистенциалистском одиночестве придала ему сил — достаточных по крайней мере, чтобы подумать о Джилли Масколл, чей образ он вычеркнул было из памяти. Прошло больше месяца, как ему дали от ворот поворот на Уорик-сквер, и за это время он сумел избавиться от противоречивых чувств, которые она в нем вызвала: любовь и желание сливались с ненавистью и гневом. Теперь он увидел ее такой, как она есть — бестактной семнадцатилетней особой.
Он содрогался при мысли о ней, вспоминая об унижении, которому он сам себя подверг. У него ничего не осталось после фиаско — даже желания вновь ощутить прикосновение ее губ, — ничего в оправдание его легкомысленного поведения; по этой причине он засомневался в прочности своих чувств и думал теперь, что, может, Генри и прав, считая его политические убеждения столь же непостоянными, как его страсти: ведь если наука, земледелие, банковское дело или предпринимательство — это ценности объективные, равно всеми и приемлемые, то политика — подобно искусству и любви — зависит от субъективных суждений каждой отдельной личности, закоснелой в своем эгоизме. И за вчерашними нападками Генри Масколла на социализм стояли не отвлеченные умопостроения: его привилегии находятся под угрозой, по милости бастующих шахтеров запаздывает обед.
Будь это не так, он мог бы и восхититься бескорыстным идеализмом Джона, так же как Джилли Масколл, будь она более уверенной в себе и менее наивной, могла бы увидеть в нем романтическую фигуру вроде Байрона, а не похотливого старца.
Джон перевернулся на другой бок. Он никак не мог найти ответа на вопрос: чем объясняется его собственная вылазка в политику? Если историю творят безликие силы и она не зависит от убеждений и поступков личности, он не только зря тратит время, но затрудняет естественный ход вещей, действуя против собственных интересов. А вот если события более подобны глине, из которой — в рамках возможного для данного материала — личности могут лепить свои творения, тогда он вправе выдвинуть свою кандидатуру в качестве ваятеля будущего родной страны. И разве немногие «избранные», как учит история, — большей частью образованные идеалисты из среднего сословия — в поисках идеала не выступали против собственных материальных интересов? Он подумал об имперских устремлениях Бонапарта, о вере в предназначение человека, вдохновлявшей Мадзини и Гарибальди…
Не казались ли начинания всех этих великих людей поначалу абсурдом? Нетрудно представить себе Генри Масколла этаким венецианским банкиром, выставляющим на посмешище идеи Мадзини, и тем не менее именно идеалы Мадзини в конечном счете объединили Италию. Венеция, некогда господствовавшая в мире благодаря своему торговому могуществу, превратилась после своего заката в часть большой нации. И что она сейчас? Музей, курорт, живущий в ожидании туристов вроде Стриклендов и Масколлов, которые едут восхищаться остатками былого величия. Если таково будущее Англии, вправе ли он тогда осуждать Генри, Мэри и Клэр, этих венецианских банкиров, за пренебрежение историей и донкихотское сражение против заката их цивилизации? Ужели чванство, снобизм, манерность речи, привилегированные частные школы, загородные дома, состязания в стрельбе и верховая охота на лис с гончими — все то, что он ненавидел в нравах английских высших классов, и есть подлинная Англия? А что останется, если это исчезнет? Лондонский Тауэр подобно мосту Ринальто да двухэтажные красные автобусы вместо гондол? Ужели социализм в своем стремлении к справедливости и равенству разрушит то уникальное, что существует в живой культуре, как в свое время Ататюрк во имя прогресса обязал турок носить пиджаки и брюки западного покроя вместо традиционных, свободно ниспадающих одежд и фесок, тем самым превратив величественную нацию, некогда грозу цивилизованного мира, в безликую массу бродяг?
С этими мыслями, бередившими сознание, Джон и заснул.
Глава третья
В помещении Центрального уголовного суда в Олд-Бейли есть большой зал, где адвокаты, поверенные, газетчики, инспектора системы надзора и заключенные, освобожденные под залог или поручительство, находятся в ожидании, пока в суде вершится Правосудие. Здесь как-то в конце ноября Джона Стрикленда, уже собравшегося было на обед, и остановила молодая особа, спросившая, не может ли он уделить ей минуту внимания. Она была элегантно одета, ее манеры и речь выдавали принадлежность не просто к образованному кругу, а к представителям «высшего класса», что успокоительно подействовало на Джона. Он согласился ее выслушать, и они вместе вышли на улицу.
— Чем могу быть полезен? — спросил он, поднимая воротник пальто: ветер дул немилосердно.
— Может быть, зайдем в бар? — предложила она. Джон посмотрел на часы.
— В два мне нужно вернуться в суд, — сказал он, — а я еще собирался поесть.
— У вас назначена встреча?
— Нет.
— Может быть, за обедом и поговорим? Так будет проще, — предложила она непринужденно.
— Хорошо, — сказал Джон, и они пошли в сторону собора св. Павла.
— Вы из газеты? — спросил он. Она покачала головой:
— Нет.
— А откуда?
— Подождите, — сказала она. — Я вам все расскажу, только по порядку. — Она посторонилась, пропуская встречного пешехода.
— Как вас зовут? — спросил Джон. — Или с этим тоже подождать?
Она улыбнулась, как бы извиняясь.
— Паула Джеррард.
Они дошли до «Паба Бенуа». Джон не выбрал бы его для обеда, но, чтобы поговорить, лучше места не найти. Когда они вошли и девушка сняла пальто, под ним оказались юбка и жакет из того же голубого твида, что и пальто; для особы ее возраста она одевалась немодно и слишком дорого.
Их посадили за столик, и они сделали заказ. Джон попросил вина, его спутница — минеральной воды.
— Я хочу поговорить о Терри Пайке, — наконец объяснила она.
Джон пристально поглядел ей в глаза, как будто по их выражению можно понять, о ком идет речь. У нее было красиво очерченное лицо и темные волосы, на вид лет двадцать с небольшим.
— Вам ничего не говорит это имя?
— Не припомню.
— Я так и думала. — Она, казалось, была довольна услышанным.
— А что, я должен его помнить?
— Пожалуй, нет. Просто это ваш бывший подзащитный, только и всего.
— Очень может быть, — сказал Джон. — Половину моих клиентов, по-моему, зовут Терри. — Он был немного озадачен тем, что она держалась, словно уже немолодая женщина.
— Терри Пайк сидел в тюрьме Уондзуорт[30], а я там инспектор по надзору над несовершеннолетними преступниками…
