Джордж Фридман - «Горячие» точки. Геополитика, кризис и будущее мира
Книгопечатание способствовало не только переводу Лютером Библии на немецкий язык, но и ее широкому распространению. Если христианство стало принимать форму прямого взаимодействия индивидуальной совести со словом божьим, то печатный станок сделал это взаимодействие доступным для многих, а не только для единиц посвященных. Стало возможным печатать брошюры, отражающие различные позиции, описывающие дискуссии, и распространять их среди широкой аудитории тех, кто впервые смог непосредственно принять участие в духовной жизни общества.
Еще одно важнейшее последствие появления книгопечатания заключалось в легитимизации национальных европейских языков. Они очень быстро превратились из вульгарного средства общения людей друг с другом в средство общения с Богом. А самое главное, люди стали думать на национальных языках, записывая свои мысли при помощи латинских букв, но не используя латынь. Идея, высказанная или записанная по-немецки, перестала быть чем-то более низким, чем идея на латыни. Связь между людьми, говорящими по-немецки (или по-английски, или на любом другом языке), стала простираться гораздо дальше границ отдельных деревень или даже городов. Люди получили возможность знакомиться на своих родных языках с мыслями других людей, которых ни разу не видели в жизни. Языки стали теми общими знаменателями, вокруг которых начали образовываться нации, одновременно способствуя зарождению долговременных «точек возгорания», или «пороховых бочек Европы».
Лютер говорил с немцами на немецком. Немцы постепенно осознавали свою историческую общность. Лютеранство явилось истоком движения, которое породило такое явление, как германский национализм. Оно вообще послужило основой для любого европейского национализма совместно с объективными географическими реалиями. Каждая нация сформировалась вокруг определенной территории и одного языка, а каждый язык стал одинаково важным для общения с Богом. Так общеевропейская ментальность окончательно распалась на фрагменты.
Родиной Реформации была Германия, но это новое течение в христианстве быстро распространилось по северной части Европы, Скандинавии, Британским островам. Однако везде прослеживаются его северогерманские корни. Интересно заметить, что Коперник был наполовину немцем, наполовину поляком, Лютер и Гутенберг — немцами. Мне хочется напомнить, правда, не слишком акцентируя внимание на этом, что именно германские племена когда-то противостояли Римской империи и не попали под ее власть, именно они, утверждая свою самостоятельность и независимость, находились у истоков восстаний против Рима.
Реформация также способствовала фрагментации еще одного типа. Совесть и вера — вещи индивидуальные, зависящие от конкретного человека, в голове которого рождаются различные мысли. Привязывая веру к совести, возвеличивая личность, Реформация неизбежно выводила на первый план вопрос: кто интерпретирует Библию правильным образом? Сомнение закрадывалось в души двумя путями. Во-первых, как можно убедиться в искренности веры и чистоте совести кого-либо? Во-вторых, как конкретно вам выбрать истинную интерпретацию из тысяч и миллионов? Лютер гальванизировал Реформацию. Но его деятельность не являлась ее кульминацией. Реформаторы бросали вызовы другим реформаторам. Реформация в различных странах, среди тех или иных наций проходила по-разному, от больших групп реформаторов откалывались мелкие группировки, образуя собственные церкви. Если к пониманию Библии вели вера и совесть, то никаких человеческих авторитетов в интерпретации слова божьего не должно существовать. Каждому человеку следует оценивать какую-либо идею, руководствуясь лишь своей верой и совестью. Причем у людей появлялась не только свобода в такой оценке, но и обязанность, диктуемая совестью, поступать именно так — сообразуясь с собственной верой и совестью.
Там, где католическая церковь навязывала своим последователям единую веру и побуждала поступать единообразно, протестантизм продвигал де-факто не столько сомнения, сколько неопределенность и неуверенность, даже скептицизм в восприятии любых попыток установить какие-то авторитеты. Это был самый резкий разрыв с прошлым, причем в эпоху, когда все пришло в движение. Сформировался теологический фундамент для другого мощного интеллектуального прорыва — научной революции.
Лютер настаивал на том, что время чудес прошло — все чудеса свершились в годы основания церкви Христа. Это значило, что божественное вмешательство более не будет нарушать естественный ход вещей, который сам Бог когда-то определил. Мироздание стало предсказуемым и стабильным: работали законы природы, раз и навсегда установленные Богом. Тогда встал вопрос: а как мы познаем эти законы? Библия давала какие-то ответы, но она в основном имела дело не с естественными, а со сверхъестественными сущностями, с Богом и его волей. Поэтому логика лютеранства приводила к выводу, что у человечества должен быть еще один путь познания Бога — через познание природы, которая устроена по божьей воле. Природу же познать через Библию невозможно, для этого нужна наука.
Наука и эпоха ПросвещенияНаучная революция связана с именами целой плеяды выдающихся мыслителей. Она ни в коем случае не была чисто протестантским феноменом, однако многие ее корни уходят в протестантизм: и с точки зрения необходимости познания природы, и из-за постановки совести отдельного индивидуума в центр интеллектуальной и моральной вселенной. В дополнение ко всему один из самых великих деятелей времен начала научной революции был протестантом, политиком, сторонником и приверженцем английской королевы Елизаветы I и короля Якова I. В этом смысле рождение науки в современном понимании слова соотносится и с появлением протестантства, и с мировой политикой.
Фрэнсис Бэкон родился в 1561 году, через 15 лет после смерти Мартина Лютера. В своем трактате «Великое возрождение наук» Бэкон выдвинул новый подход к познанию мира. Не подвергая сомнению место Бога в первоначальном акте сотворения мира, он предложил для изучения внешнего мира опираться на данные человеческих органов чувств, вполне сообразуясь с материалистическим восприятием того, что «дано нам в ощущениях». Конец всех чудес означал, что материальный мир и его законы в процессе познания следует рассматривать как последнее слово Бога, который более в этот мир вмешиваться не намерен. Дедуктивный метод, преобладавший в средневековой схоластике, должен уступить место индуктивной методологии: получению знаний из окружающего мира через эксперимент, наблюдение и проверку гипотез. Новое знание необходимо черпать из природы, а не из кем-то написанных трактатов, в которых отражались какие-то откровения.
Метод Бэкона имел целью раскрытие секретов природы, научность заключалась в наблюдениях за внешними вещами и явлениями и последующих выводах на основе этих наблюдений. Выводы должны складываться в гипотезы, охватывающие более широкий круг явлений, чем те, на которых эти гипотезы были основаны и которые должны быть либо подтверждены, либо опровергнуты в результате дальнейших наблюдений и экспериментов. Научный метод имел под собой принцип постоянно накапливающегося знания через попытки опровержения (или, по крайней мере, через постановку под сомнение) того, во что верили в прошлом, и одновременно через рациональную и аналитическую проверку этих «верований». Сердцевина научного подхода состояла в том, что все предположения о сути внешних материальных явлений должны находить подтверждение через доказательства и умозаключения. Таким образом, под научный метод познания была явным образом подведена философская база. Особо подчеркивалось, что все идеи об устройстве материального мира должны подвергаться сомнению и проверке.
Интересно, что, хотя Бэкон никогда не покушался на основы христианства, в одной из его работ появились такие строки:
Атеизм не отнимает у человека разума, философии, естественных чувств, законов, репутации; все они могут быть путями достижения внешней моральной добродетели, хотя и не религии; но суеверие все это уничтожает, воздвигая в душах людей абсолютную монархию. Поэтому атеизм никогда не потрясал основ государства: ведь он заставляет людей быть осторожными по отношению к самим себе и не смотреть никуда больше; и мы видим, что времена, склонные к безбожию (как, например, времена Цезаря Августа), были спокойными временами. Суеверие же явилось причиной смуты во многих государствах и привнесло новый primum mobile[10], который поразил все сферы управления.[11]
Наука необязательно отрицает бога. Для своего обоснования научное познание не нуждается в гипотезе непременного отсутствия параллельной духовной реальности, к которой оно не имеет подходов. Однако в науке всегда присутствует искушение поставить материальное начало выше духовного, потому что первое может быть изучено с должной степенью точности, а второе всегда остается размытым и неопределенным. Мы все убеждены в том, что делаем самые важные вещи. Наука ставит природу на первое место. Лютер бросил вызов существовавшим представлениям и авторитетам, выдвинув во главу угла совесть и разум индивидуума. Бэкон пошел дальше по этому пути, предположив, что человеческая мысль, человеческий разум смогут достичь понимания всего того, что происходит в природе. Главный враг науки — суеверия и предрассудки, то есть вера, основанная не на доказательствах, а на авторитетах. Бэкон занимает сторону атеизма в его противостоянии с суевериями, предоставляя нам догадываться, считает ли он все нематериальные, духовные вещи суевериями.
