Лев Вершинин - Россия против Запада. 1000-летняя война
В Петербурге такому повороту, естественно, совсем не обрадовались. Меншиков посовещался с Екатериной, императрица высказала Августу «фэ», и польский король, прочно сидящий на русских грантах, мгновенно изменил свое мнение, велев сыну возвращаться и не делать глупостей. Правда, судя по всему, принимая столь взвешенное решение, Август на минуточку забыл себя в молодости, а Мориц, хоть и бастард, во всех отношениях – кроме мозгов, которых у него хватало, – будучи копией отца в юности, берегов не видел. Так что на требования папеньки он отвечать не стал (от слова «вообще») и продолжал принимать присяги на верность, параллельно выезжая с герцогиней на долгие прогулки с ночевками. В итоге дошло чуть ли не до войны. Сильный отряд, посланный из Варшавы вразумлять шалопая, приблизившись к дому Вельмница, где шалопай снимал этаж, напоролся на огонь, отошел, перегруппировался, начал атаку по всем правилам военного искусства, и хрен знает, чем бы все кончилось, не пришли Анна еще больший отряд, выручивший милого друга из осады. После чего милый друг вообще переселился во дворец и заявил, что вступает во все права, включая супружеские.
Глава IX. Доктрина ограниченного суверенитета (3)
Леди Макбет Митавского уезда
Скандал вышел знатный, на всю Европу. Морицу аплодировало все «высшее общество» от Лиссабона до Дрездена, над Августом деликатно посмеивались, а по поводу России возмущенно качали головами: дескать, нельзя терпеть столь наглое вмешательство во внутренние дела чужих вассалов. И вполне возможно, любовники добились бы своего – тем паче что Екатерина скончалась, Меншиков пал, а избрание Морица было подтверждено вновь внеочередным ландтагом, умей лихой бастард хоть чуточку спорить с гормонами. Этого, однако, от Бога дано не было. Вместо того чтобы какое-то время вести себя прилично и дождаться формального бракосочетания, после чего дать волю натуре, он пошел по бабам столь беспардонно и вразнос, отмахиваясь от занудливой невесты, что Анна, хоть и любившая без памяти, оскорбилась. А страшнее обиженной и разлюбившей женщины, известное дело, зверя нет, и Морицу пришлось ощутить этот факт на себе в полной мере. Анна сказала «Нет!», а когда бывший возлюбленный уперся, собрал сторонников и заявил претензии на престол, в Питер, к «братцу Петеньке» пошло письмо с просьбой о защите и в конце концов из Риги явились войска, окружившие укрепления, воздвигнутые Морицем на маленьком островке, так что ему пришлось спешно спасаться – речь вполне могла идти и о Сибири, – переодевшись в непонятно чьи обноски.
Ближайшим итогом всей этой оперетки стало резкое изменение характера Анны. Переболев тяжелой «нервической горячкой», герцогиня встала на ноги совсем иным человеком: полная, немного замкнутая и очень доверчивая молодая дама сделалась вспыльчива, надменна, крайне властна, сурова до бессердечия, начала попивать крепкое – и перестала кому бы то ни было верить. Кроме очень красивого парня по имени Эрнст Иоганн, по фамилии Бюрен, а по происхождению – то ли такого мелкого дворянина, что зарабатывать на жизнь ему приходилось на конюшне, то ли и вовсе простолюдина. Впрочем, вопросы генеалогии герцогиню не волновали: ей вполне доставало и того, что Эрнст Иоганн по собственной воле сидел рядом, когда она валялась в бреду, был с ней неподдельно (по письмам это видно) искренен, нежен и, судя по всему, действительно ее любил. При этом ничего не прося для себя – да и просить у нищенки было, в общем, нечего. С этого момента и навсегда личная жизнь Анны определилась, а в 1730-м, как известно, золушка из Митавы сделалась всемогущей российской императрицей, увезла с собой в Петербург всех, кто был к ней хоть сколько-то добр в трудные времена, – и все пошло совсем иначе, нежели раньше. Курляндия, которую она особо не любила, отныне интересовала ее только с точки зрения интересов России, и вопрос с уже не нужной ей самой маленькой короной она рассматривала исключительно в этом ракурсе, уже в качестве главного арбитра, уже имея собственное мнение насчет наилучшей кандидатуры.
Далее пошла форменная чехарда. Морица, рискнувшего приехать в Петербург поиграть на старых струнах, практически пнули под зад, старому, но законному герцогу Фердинанду, при всех реальных правах и польской поддержке, порекомендовали «здорова ради» в оставшуюся без высшей власти Курляндию носа не совать – что он и выполнил. И когда стало понятно, какое конкретно решение этого вопроса нравится Анне, новый король польский Август III, плюнув на все права еще живого Фердинанда, предложил курляндскому дворянству «лучшую кандидатуру из возможных». Ага. Именно. «Благородного рыцаря Эрнста Иоганна Бирона». С приложением справки от французского герцога, подтверждавшего, что шевалье Бюрен на самом деле его родственник, потомок Биронов, отбывших крестить балтийских язычников еще во времена епископа Альберта. Тем самым вопрос был принципиально решен, а приятные подарки из России окончательно убедили митавскую элиту в том, что от добра добра не ищут. Вот только сам Бюрен – вернее, Бирон – согласия не давал. И не из кокетства: Анна настаивала и даже бранила, но при живом Фердинанде он занимать престол отказывался. Возможно, конечно, что не хотел нехороших шепотов в Митаве, но вряд ли: переезжать туда он все равно не собирался – так что, скорее всего, таки по этическим соображениям. Очень не исключаю: при всем том, что о Бироне и «бироновщине» полагается говорить только плохо, есть основания считать, что это в основном наветы, а был Эрнст Иоганн вполне порядочным человеком.
Без руля и без ветрил
Как бы то ни было, 4 мая 1737 года, когда со смертью 82-летнего бездетного Фердинанда род Кетлеров пресекся, согласие наконец было дано. Вскоре Эрнст Иоганн, давший наконец согласие, был единогласно признан сословиями Курляндии и утвержден польским сувереном, после чего в совершенно нищий край пошли русские дотации, герцог, хотя и издалека, вникал в дела, уделял особое внимание городским элитам – и жить стало легче. Но, как известно, ненадолго, всего лишь до 1740 года, когда не стало Анны. У Эрнста Иоганна начались неприятности, завершившиеся поездкой в Сибирь, а в герцогстве, оказавшемся этакой «соломенной вдовой», наступила эпоха хаоса. Вновь один за другим пошли тощие годы, все грабили всех, обзавестись хоть каким-то гарантом не позволяли соседи – и что самое интересное, лучшим вариантом, при всех разногласиях, считался все-таки «сибирский сиделец», которого любили горожане и очень многие «юнкеры».
Впрочем, пока была жива Елизавета, об этом можно было только мечтать, а поскольку безвластие становилось уже совсем невыносимым, по просьбе все того же Августа III могущественная союзница сочла возможным не возразить против приезда в Митаву его сына Карла, который в 1759-м и был торжественно провозглашен герцогом. Но далеко не всеми: основная часть курляндских элит по-прежнему симпатизировала Бирону, да к тому же новый босс решил собирать налоги для Варшавы и в конце концов стычки между «эрнестинцами» и «каролинцами» на улицах городов начали напоминать гражданскую войну. Но все-таки пронесло. Елизавета скончалась, после чего состарившийся, но все еще очень красивый Эрнст Иоганн был срочно возвращен из ссылки и получил разрешение уехать в свою столицу.
Решительно все современники событий и большинство исследователей сходятся на том, что старый герцог возвращался в Митаву с самыми лучшими намерениями, толковыми планами и финансами для их реализации. В связи с чем, когда после разоружения русскими войсками гвардии «саксонского гостя» Эрнст Иоганн в январе 1763 года въехал в свою столицу, встречали его вполне радостно. Однако, разумеется, не все. «Польская партия», предвидя ротацию и потерю кормушки, злилась, польский сенат обвинил «эрнестинцев» в совершении политического преступления и на улицах уже позвякивали саблями, – однако в самый решительный момент у «альтернативного герцога» не выдержали нервы. Карл отрекся, уехал из Митавы, а через несколько месяцев умер его отец, Август III, почил в Бозе, после чего «саксонская интрига» исчерпала себя. Новый же пан круль, Станислав Понятовский, ставленник России, естественно, Бирона признал. Но мира в герцогстве все равно не было, причем позиции противников были сугубо меркантильны, то есть при пустой кормушке непримиримы, и в конце концов престарелый Эрнст Иоганн в 1767-м «во имя спокойствия и примирения» отрекся от престола и навсегда покинул Митаву, передав пост сыну Петру, – и началась полная анархия. Денег не было, закона не было, зато при дворе на питерские дотации веселились вовсю, никакого интереса к политике не проявляя, а в конце концов устав от докучливых подданных, его светлость вообще плюнул на все и на целых три года укатил в Европу, где по пути приобрел несколько престижных и доходных имений.
