Стивен Коен - Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России
Уйти от «стандартных шаблонов» для них означает необходимость не только разобраться в себе, в свих мыслях, но и оглянуться назад, что также не свойственно обеим профессиям. В практике журнализма редко можно встретить признание ошибочности того или иного репортажа, анализа событий или редакторского мнения. Как сожалел по этому поводу один известный обозреватель, «места не хватает, чтобы оглядываться назад»{135}. Учёные, хотя иногда и вынуждены оглядываться назад в своей работе, но делают это нечасто или слишком резко для той политически-деликатной области знания, которую представляет собой россиеведение.
В конце 90-х гг. несколько журналистов и учёных взялись переосмыслить представления об американской политике и посткоммунистической России. Обозреватель «Washington Post» охарактеризовал политику крестового похода как «реформы до руин», хотя и продолжал верить в необходимость помощи русским. Его коллега из «New York Times» пошёл чуть дальше: «Мы должны отбросить эту политику. Для подлинной реформы мы сделали больше плохого, чем хорошего»{136}. Некоторые учёные тоже переосмыслили свою прежнюю позицию. «Мы ошибались», — заявил один, а другой объяснил, почему: «Начиная с 1991 г., мы видели российскую действительность сквозь идеологические линзы». А один молодой ученый даже признался: «Наше представление о больном было глубоко неверным»{137}.
Но все эти примеры по-прежнему остаются исключениями. Их явно недостаточно, для того чтобы сказать всю правду о крестовом походе, а именно: США не имеют права так глубоко вмешиваться во внутренние дела России, а по сути — в её судьбу. Любая попытка сделать это будет заведомо обречена на отрицательные, даже губительные результаты, как это и случилось в 90-е гг. Мы пережили десятилетие опрометчивой и непродуманной политики США по отношению к первой ядерной стране в истории, волей обстоятельств оказавшейся ввергнутой в политическую, экономическую и социальную нестабильность. Времени для фундаментальной смены курса остаётся всё меньше. Для того чтобы не оказаться в смертельном тупике, потребуется проявить то, что русские называют «гражданским мужеством». То есть, повторим ещё раз, инициаторы американского крестового похода и главные миссионеры должны признать, что они были неправы, и почему неправы. В демократической Америке политическая цена подобного мужества невысока, не то что в коммунистической России, где, тем не менее, многие люди были готовы её платить{138}.
И этот ценностный контраст продолжает сохраняться. Как только вопрос «Кто виноват?» перерос в требование расправы с виновными, цена гражданского мужества в России опять начала расти. И опять появились русские, готовые, в отличие от американцев, пойти на этот риск. Теоретикам, практикам и адвокатам американской политики по отношению к России стоило бы принять во внимание отчаянный одного молодого российского политика. Не так давно и он, и его партия поддерживали Ельцина и его оплачиваемые американцами «радикальные реформы». Но в конце 90-х гг. он выдвинул «обвинение всем героям этой эпохи», включая себя самого и свою партию. Вот что он заявил: «Имена как правых, так и левых навечно останутся в списке тех, кто привёл к тому, что от России остались одни руины. Сегодня у нас ещё есть шанс признать свои ошибки, извлечь правильные уроки из того, что произошло со страной. Если мы не сделаем этого, это сделает народ; если народ не сделает этого, это сделает история; если история не сделает этого, это сделает Бог»{139}.
Часть II.
Американский крестовый поход и посткоммунистическая Россия: безумие и трагедия 1992–2000 гг.
Ибо глупцы спешат туда, куда и ангелы ступить боятся.
Александр Поуп, английский поэт, XVIII век.Вашингтон и другие столицы [западных государств] имеют свой огромный интерес в написании истории ельцинской эпохи, начавшейся в Москве.
Джим Хогланд, «Washington Post»{140}Журналисты любят повторять, что их работа — это «первый, черновой набросок истории». Освещение американской прессой событий 90-х гг. в России, как мы видим, не тянет даже на черновик. В этой части книги я хотел бы представить альтернативный вариант изложения этого периода истории, складывающийся из девяти статей и одного интервью, опубликованных мною в одном еженедельнике и двух газетах. Две статьи были написаны для показаний в Конгрессе, остальные явились реакцией на текущие события{141}. Выстроенные в хронологическом порядке, они образуют своеобразную аналитическую летопись событий в посткоммунистической России в контексте американской политики.
Все статьи и интервью даны здесь в том виде, как они впервые были опубликованы, за исключением постскриптумов к каждой из них, данных 2000 г., дополнявших последний сюжет, и небольших исправлений. Текст одной статьи, сокращённый редакцией газеты, здесь приводится в полном виде, а в другую добавлены несколько строчек из статьи, опубликованной в то же время, но не вошедшей в состав книги{142}. Я также убрал некоторые отступления от основной темы, не представляющие интереса, и вставил отдельные слова и даты, чтобы конкретизировать тот или иной период. Многие статьи были написаны примерно тремя неделями раньше даты их публикации в прессе (даты приводятся в конце статей).
Эта часть книги преследует ещё одну цель. Американские учёные и другие комментаторы, не сумевшие правильно оценить посткоммунистические события 90-х гг., обычно объясняют свою неудачу тем, что, как выразился один известный историк, никто не ожидал, что Россия окажется сегодня в таком тупике. А один ведущий экономист, оглядываясь назад на события «переходного» периода, заявил: «Россия всем нам преподнесла сюрприз… И оптимисты, и пессимисты могли найти в ней подтверждение своих былых предположений, но оказались озадачены, в той или иной степени.» Или, как более кратко выразился один журналист, «все оказались неправы»{143}.
Подобные утверждения не только грешили против истины, но и уводили в сторону от полноценной дискуссии на тему, что произошло в России и в чём была ошибка Америки. Они, как минимум, не учитывали и, значит, исключали аргументы, приводимые теми немногочисленными учеными (в том числе, мной), которые не поддерживали американскую политику и предупреждали о её возможных губительных последствиях. Среди них, например, были несколько экономистов иной, нероссийской специализации{144}. (Вообще, следует отметить, что у администрации Клинтона всегда было достаточно критиков — даже тогда, когда это ещё не было модным — причём в основном среди консерваторов){145}.
Была и ещё одна важная вещь. Утверждать, что никто не понимает посткоммунистическую Россию, значит — возвращаться к старому и сегодня как никогда более опасному представлению, будто бы Россия, коммунистическая или любая другая, настолько ненормальна, что просто не доступна пониманию. Это идёт от высокомерия первых крестоносцев начала 90-х гг., уверенных, что они знают о России всё, и не желающих ничему учиться. С политической точки зрения, это значит сводить огромную мировую державу с ядерным потенциалом до положения аномальной зоны, которую можно только изолировать и сдерживать
Отсюда — возрождение неудачного афоризма Уинстона Черчилля о том, что Россия — это «загадка, окутанная тайной и покрытая мраком», и распространившееся мнение о «пагубности» этой страны для американской политики и начинаний. Так, для одного весьма интеллектуального западного журнала, Россия превратилась в «странную страну, возможно, уникально странную страну». Даже администрация Клинтона, в полном несоответствии со своими миссионерскими задачами, согласилась с той банальной глупостью, написанной поэтом Х1Х-го века, которую очень любят повторять сентиментальные российские интеллектуалы и их сторонники на Западе: «Умом Россию не понять… В Россию можно только верить»{146}. Всё это не просто неверно: отказ от разумного объяснения событий в мире, который углубляющийся российский распад делает всё более опасным, чреват непредсказуемыми последствиями.
Представленные ниже публикации, как и работы некоторых моих коллег, свидетельствуют, что Россию можно понять умом и, соответственно, умно к ней подойти. Для этого не нужно ни особых мозговых усилий, ни какой-то особой методологии или теории — только желание отбросить предрассудки и узнать как можно больше о российском прошлом и настоящем. Однако, учитывая то, насколько мои предположения, в конце концов, оказались правильными, я предпочёл бы ошибаться.
