Ален де Бенуа - Карл Шмитт сегодня
Мы видим, что после Первой мировой войны сохраняется течение, продолжающее выступать за подавление и криминализацию войны. Именно явный провал этой позиции, а также сохранение идеала общества, в котором война бы окончательно исчезла, приводят сегодня к возрождению понятия справедливой войны, к легитимации войны моральным учением, отождествленным с идеологией прав человека, которая снова делает возможной войну на уничтожение, тем более что развитие техники сегодня позволяет разрабатывать вооружения невиданной разрушительной силы. Это уже не справедливая война в средневековом смысле, которой еще были известны некоторые ограничения, а справедливая война, ведущаяся во имя «человечества», «свободы» и «права». Уже в пакте Бриана-Келлога, заключенном в 1928 году, осуждалась не сама война как таковая, а право наций и государств начинать ее. То есть национальные войны были объявлены несправедливыми, тогда как международная война, ведущаяся во имя человечества, становилась в то же время новой справедливой войной. Опасность этого хода в том, что «он […] навязывает политике смертельно опасную иллюзию вечного мира, у которого есть все шансы превратиться в бесконечную войну»[49]. Он сводится к формуле: «Perpetual war for perpetual peace» – «Вечная война ради вечного мира».
Карл Шмитт убежден в том, что «политический мир – это не универсум, а плюриверсум»[50]. Обосновывается это тем, что человечество – это либо биологическая категория, либо моральная; это не политическое понятие. Шмитт цитирует известное высказывание Прудона: «Тот, кто говорит о человечестве, стремится обмануть». «Когда одно государство борется с политическим врагом во имя человечества, – поясняет он, – это не война человечества, но, скорее, одна из тех войн, в которых данное государство, противостоящее противнику, пытается перетянуть на себя универсальное понятие, чтобы отождествиться с ним, нанеся тем самым ущерб противнику»[51]. «Понятие человечества, – добавляет он, – это идеологический инструмент, особенно полезный для империалистической экспансии». Понятия врага человечества, на самом деле, является внутреннее противоречивым, поскольку у человечества по определению не может быть врагов среди людей. Вот почему войны во имя человечества неизбежно приводят к лишению врага самого статуса человека: борьба во имя человечества обязательно требует того, чтобы ее враги были выведены за пределы человечества. А против того, кто находится вне человечества, все средства дозволены. Как только враг становится не просто актуальным противником, который завтра мог бы превратиться в союзника, а олицетворением Зла, «врагом рода человеческого», преступником, которого требуется наказать, тогда можно использовать все средства, позволяющие покончить с ним[52].
Еще 7 августа 1793 года член французского Конвента Гарнье де Сент предложил объявить английского государственного деятеля Уильяма Питта «врагом человеческого рода», чтобы у всех было право его убить. Вести бой во имя человечества – значит ставить самого себя на место того, кто способен издавать декрет, определяющий, кто является человеком, а кто – нет. В этом весь парадокс: любой дискурс, претендующий на устранение границ между людьми с целью расширения «нас» как понятия до всего человеческого вида в целом, приводит к воссозданию внутри самого этого человечества еще более радикальной линии разлома и исключения. «Лишь вместе с человеком, понимаемым в смысле абсолютной полноты человеческой природы, и именно в качестве оборотной стороны того же самого понятия, появляется его специфически новый враг – нелюдь [Unmensch]», – пишет Шмитт[53]. Война во имя морали – это, следовательно, образец самой бесчеловечной из войн. Абстрактный универсализм превращает противников в абсолютных врагов, а «гуманитарные» войны – в истребительные.
Следуя примеру революционной Франции, США постоянно заявляли, что защищаемые ими принципы отвечают интересам всего человечества. Как сказал уже Вудро Вильсон, флаг Соединенных Штатов – «это флаг не просто Америки, но и человечества»[54]. «Мы в самом ближайшем будущем станем нацией крестоносцев», – отметил Ирвин Бэббитт в 1924 году[55]. «Идеал Америки – надежда человечества» – заявил также и Джордж Буш в речи, произнесенной 11 сентября 2002 года, через год после терактов в Нью-Йорке и Вашингтоне.
Шмитт также мог бы говорить не о «человечестве», а о «свободе». В разные моменты истории США неоднократно взывали к свободе, чтобы оправдать свои собственные завоевательные предприятия и присоединение территорий. Именно понятием «империи свободы», теоретически оформленным Джефферсоном, они оправдали первые завоевания территорий, отнятых у Испании (на Кубе) и у Мексики (Техас). Во имя «свободы» они вторглись и во Вьетнам. И точно так же – в ее имя – была развязана война в Ираке, погрузившая страну в гражданскую войну и в хаос. В своем послании «О положении в стране» от 28 января 2003 года Джордж Буш скажет: «Свобода, превозносимая нами, – это не дар Америки миру, это дар Бога человечеству».
С этой точки зрения, немаловажно то, что эпоха, в которую права человека были заявлены с предельной убедительностью, оказывается именно тем периодом, когда войны стали совершенно бесчеловечными. По Карлу Шмитту, в этой констатации нет ничего парадоксального, поскольку тогда, когда борются во имя человечества, врагов начинают считать нелюдьми (Unmenschen). Превозносимый гуманизм приводит к фактической дегуманизации. Война, которую вели против Косово во имя «прав человека», обернулась систематическим нарушением прав сербов, сопровождаемым многочисленными случаями «побочного ущерба». Война с Ираком во имя свободы закончилась тем, что генерал Томми Фрэнкс назвал «катастрофическим успехом» (catastrophic success). Другая причина в том, что не может быть фундаментальных вечных прав, поскольку то, что фундаментально, всегда ограничено определенной эпохой и культурой[56].
Тотальная война отмечает собой не только возврат к «естественному состоянию», как его представлял Гоббс. Войны, в которых враг считается преступником или тем, кто вне закона, демонстрируют свой теологический или религиозный характер. Подобно крестовым походам, религиозным войнам или войнам против еретиков и язычников, это войны без границ, чрезмерные войны, поскольку они выстраиваются в соответствии с моральными категориями, так что представляющие их стороны не могут прийти к примирению. «Самой собой разумеется, – отмечает Норберт Кампаньа, – что зло не может обладать “равными правами” с добром: силы, воюющие за добро, присваивают себе все права, а силы, которых относят на сторону зла, видят, что их лишили всех прав, поскольку невозможно представить, чтобы силам зла было предоставлено ничтожнейшее из прав […] “Добрые” могут сбрасывать бомбы на мирное население, а у “злых” нет права поступать так же [.] Если причинам войны придана видимость справедливости и если в ней соблюдаются хоть какие-то формальные нормы, все предпринимаемые в такой войне акты враждебности автоматически становятся справедливыми»[57]. Борьба во имя блага позволяет не только вмешиваться в международные дела суверенного государства (во имя человечества, свободы, демократии или прав человека), но также ограничивать свободы, открывать лагеря, в которых содержатся пленные, лишенные всякого юридического статуса, бомбардировать гражданское население, разрушать промышленную инфраструктуру, использовать пытки, напалм, белый фосфор, снаряды с обедненным ураном, осколочные бомбы, противопехотные мины и т. д. Во время публичной дискуссии, организованной на телеканале CBC в 1996 году, бывшего госсекретаря Мадлен Олбрайт Лесли Сталь спросила о необходимости введения в Ирак объединенных сил союзников, которое повлекло гибель 500000 иракских детей («Указывалось, что в Ираке погибло полмиллиона детей. Это больше, чем в Хиросиме. Оправдана ли такая цена?»). Ответ Олбрайт был совершенно недвусмысленным: «Это был сложный выбор, но мы считаем, что да, цена была оправданной»[58].
Итак, последствия уподобления врага подсудимому, преступнику, которого надо покарать, весьма важны. «Это приводит, – пишет Жан-Франсуа Кервеган, – к преобразованию международного права в приложение к уголовному, а войны – в полицейскую операцию, нацеленную на пресечение действий преступника»[59]. Поскольку подавление преступлений и правонарушений традиционно относится к ведомству полицейских сил, воинские подразделения постепенно приобретают качества полиции. Уже в 1904 году Теодор Рузвельт заявил, что в будущем государства, вполне возможно, будут вынуждены «применять международную полицейскую силу». В период между двух мировых войн, в эпоху пакта Бриана-Келлога (1928 г.), «запрещение войны» заставит воюющие стороны маскировать собственные действия, представляя их в качестве акций международной полиции, чтобы их планы не выглядели преступными. В современную эпоху, особенно в рамках антитеррористической борьбы, мы наблюдаем показательное стирание границы между армией и полицией: если полиция все чаще вынуждена обеспечивать внутренний порядок военными средствами, то армия участвует в войнах, которые регулярно представляются в качестве международных полицейских мер.
