Дитер Томэ - Вторжение жизни. Теория как тайная автобиография
Что происходит, когда этнолог превращается в археолога и когда чаемая реальность должна быть высвобождена из-под наносов, а то и создана заново? Сперва возникает тоска по исчезнувшему Новому Свету, куда еще имело смысл отправиться в путешествие: «Я хотел бы жить в эпоху «настоящих» путешествий, когда зрелище представало во всем своем величии, еще не испорченное, не искаженное, не проклятое».[531] Тогда еще можно было что-то пережить, но теперь слишком поздно, отсюда автобиографическое в этнологическом отчете, а значит, патетика захваченности и вовлеченности наверняка будет обманчивой или фальшивой. Но на том дело не останавливается, и на втором шаге рождается подозрение, что во времена подлинного зрелища, т. е. в XVI веке легендарных путешественников Андре Теве или Жана де Лери, никто в этом зрелище ничего не понимал:
В результате я обречен на альтернативу: быть путешественником в далеком прошлом, перед которым открывалась невиданная картина, однако почти все, что он видел, было для него непостижимым и, что печальнее всего, вызывало у него насмешку или отвращение, – или же быть современным путешественником, разыскивающим следы исчезнувшей реальности.[532]
Спектакль навсегда остался позади. Кажется, этот вердикт не очень совместим с культурной констатацией Ги Дебора, но и у Леви-Стросса с исчезновением Золотого века (тень Руссо, как всегда, недалеко[533]) мы приближаемся к новому, не подлинному зрелищу: к зрелищу профессиональных этнологов, чья практика, по Леви-Строссу, нацелена лишь на то, чтобы после возвращения в цивилизованный мир выступать с докладами; т. е. мы имеем здесь дело с наивной и эйфорической версией того, что Лейрис открыл и пережил как навязчивое состояние. В XX веке зрелище скукоживается до приключения, и если Леви-Стросс грезит о магическом спектакле XVI века, то новый он ненавидит всеми силами души:
В наше время путешественник – это профессия, причем суть этой профессии не в том, чтобы – как можно было предположить – после долгих лет обучения открывать до сих пор не известные факты, а лишь в том, чтобы преодолевать бесчисленные километры и накапливать бесконечное множество фотоснимков или кинокадров – разумеется, лучше всего цветных. Все это потом позволит несколько дней подряд собирать полный зал слушателей, которым пустые фразы и банальности покажутся чудесными откровениями лишь по той простой причине, что их автор, вместо того чтобы записать их, не сходя с места, преодолел для этого двадцать тысяч километров.[534]
Таким исследователем, который по возвращению в Европу рассказывает о своих мифических приключениях, Леви-Стросс быть не мог и не хотел, поэтому «Печальные тропики» – не «нормальный» этнологический отчет, а отчасти его противоположность – рассказ о невозможности этнологического нарратива, так сказать, перформативная дисквалификация официального этнолого-автобиографического жанра. В этом смысле мы опять-таки ушли недалеко от отправной точки Лейриса. Но есть и важное отличие: у Леви-Стросса нет ухода в автобиографическое уединение. Позднее, в «Неприрученной мысли», он скажет (против Сартра): «Кто уютно устраивается в кажущихся очевидностях, уже никогда больше не может от них избавиться».[535] Автобиографическое измерение «Печальных тропиков» кажется само собой разумеющимся, но что здесь собственно автобиографического, если не считать минимального самопозиционирования этнолога? Что мы узнаём о его личности, детстве, юности, учебе – если упомянуть несколько обычных для интеллектуальных автобиографий тем? Вообще-то, очень мало: чуть-чуть о философском образовании в его одновременно одеревеневшей и риторической сорбоннской версии, которым он остался более чем недоволен, беглое упоминание деда и, наконец, шанс поездки в Бразилию, который он не желает упустить. Ответ на им самим поставленный вопрос, «как становятся этнографами», занимает всего 13 страниц.
Здесь мы подходим к решающей точке: единственное путешествие, о котором подробно рассказывается (в «Конце путешествиям», т. е. в самом начале «Печальных тропиков») и которое наверняка принципиально важно для автобиографического измерения книги, не имеет никакого отношения к этнологическим приключениям Леви-Стросса в Бразилии, зато связано с изгнанием, которому он подвергся в 1941 году. После поражения Франции в 1940 году Леви-Стросса демобилизируют, после чего исключают как еврея из списков Министерства образования. В 1941 году ему удается сесть в Марселе на переполненный корабль «Капитан Поль Лемерль», направляющийся к Антильским островам (на его борту находятся также Андре Бретон, Виктор Серж, Анна Зегерс…). Затем Леви-Стросс добирается до Нью-Йорка, где принимает приглашение Новой школы социальных исследований и вскоре знакомится с Романом Якобсоном. Там, в Нью-Йорке, двумя евреями-изгнанниками изобретается ставший столь престижным в 1960–1970-е годы французский структурализм.
Тем самым проясняется, почему «интеллектуальная автобиография» Леви-Стросса не начинается, как мы обычно ожидаем, с истории его формирования, почему раздел «Как становятся этнографами» находится только во второй главе и почему он гораздо короче, чем рассказ о бегстве в эмиграцию, который является, собственно, единственной частью книги, где Леви-Стросс подробно описан как личность. Вопрос, поставленный в «Печальных тропиках», должен звучать не «Как становятся этнографами?», а «Как ими не становятся?». Что случается, если вы не только терпеть не можете путешествия и мифические увлекательные полевые исследования, но и как этнограф вынуждены эмигрировать, если профессия, родина, почва под ногами, одним словом, реальность у вас отнята антисемитским государством? Не «Как становятся этнографами?», а «Как становятся структуралистами?».
Не следует недооценивать то, чего лишился Леви-Стросс: полученный им в 1935–1939 годах статус этнографа был связан с определенным престижем и государственным признанием. Этнография в межвоенный период была государственным делом, что явствует не только из статуса экспедиции Дакар – Джибути, но и, например, из существования официальной французской Университетской миссии в Бразилии, по линии которой Леви-Стросс был назначен профессором социологии в Сан-Паулу (социология уже тогда дисциплинарно включала этнографию). Что же происходит с ним в 1941 году? При попытке Леви-Стросса войти на корабль «Капитан Поль Лемерль» сотрудник Compagnie des Transports Maritimes сначала ответил ему, что это совершенно невозможно.
Он не знает, он не может мне этого объяснить, но теперь все не так, как было прежде. А как же? О, все это очень сложно, очень жаль, но он даже не представляет себе, как мне попасть на судно. Бедняга все еще видел во мне некоего посланца французской культуры, а я уже чувствовал себя зверем в клетке концентрационного лагеря.[536]
Но Леви-Стросс среди других работников Университетской миссии был несколько лет подряд клиентом этой же компании и пользовался всеми привилегиями полномочного представителя Республики! Только эта предыстория позволила ему все же попасть на борт и даже оказаться в числе семи человек из 350, которым было выделено место не в трюме, а в одной из двух имеющихся кают.
В итоге я получил билет на пароход «Капитан Поль Лемерль», однако глаза мои открылись лишь в день посадки, когда я проходил сквозь строй жандармов в касках и с карабинами наготове: они оцепили трап и отделяли пассажиров от провожающих их родственников и друзей, сокращая проводы при помощи толчков и проклятий; это совсем не походило на приключение одинокого путешественника; скорее, это было отплытие галеры со ссыльными. Но гораздо больше, чем то, как с нами обращались, меня удивило количество пассажиров. Около трехсот пятидесяти человек набилось в маленький пароход, который – как это вскоре выяснилось – имел всего две каюты на семь коек. Одна из этих кают была занята тремя дамами; вторая – четырьмя мужчинами. Я оказался среди них; это была неслыханная привилегия, которую я получил благодаря тому, что г-н Б. (за что я ему до сих пор благодарен) считал невозможным перевозить своего постоянного пассажира каюты «люкс» в условиях, годящихся разве что для перевозки скота. Все остальные участники путешествия – мужчины, женщины и дети – ютились под палубой без света и свежего воздуха. Плотники разместили там наспех сколоченные многоярусные лежанки, покрытые сенниками.[537]
Но послом французской культуры он уже не являлся: с эмиграцией он теряет не только авторитет и престиж, но и французское гражданство. Корабль направлялся уже не на Антильские острова, а в Кайенну, на Французскую Гвиану, некогда знаменитое место политической ссылки. Наш (уже не совсем французский) этнограф отправляется по стопам капитана Альфреда Дрейфуса. Так же как и Дрейфус, после многолетнего заключения оправданный в 1906 году и вернувшийся с повышением в армию, Леви-Стросс был позднее амнистирован, и даже более того – избран в 1959 году (по рекомендации Мориса Мерло-Понти) в Коллеж де Франс, а в 1973 году – во Французскую академию, что во всяком случае свидетельствует о том, насколько важным после возвращения было для него национальное признание и, если хотите, слава: в конце концов, против своей воли в Академию не избираются, и его присяга на верность голлизму контрастировала с левой ориентацией большинства интеллектуалов, и уж конечно, структуралистов. Он отклоняет организованное известным американским социологом Толкоттом Парсонсом приглашение в Гарвард, потому что у него нет никакого желания снова вести эмигрантскую жизнь. Леви-Стросс хочет поддерживать государственный порядок и рассчитывает на ответную поддержку.
