М. Хлебников - «Теория заговора». Историко-философский очерк
Пространство, сюжетные ходы конспирологической художественной литературы осваиваются авторами различных направлений, адресующими свои произведения аудиториям с весьма несхожими вкусами и пристрастиями. С одной стороны, так называемая массовая литература не только активно использует конспирологические ходы и сюжеты, но и зачастую полностью строит свои произведения на теме заговора. Важность фиксирования конспирологических мотивов в массовой литературе объясняется её тесной взаимосвязью с общественным сознанием. Современный российский исследователь массовой литературы Л. Д. Гудков особо подчёркивает следующее её качество: «В фокусе внимания этой литературы стоят не языковые, лексические, метрические и т. п. проблемы, а проблемы репрезентации человеческих взаимоотношений, которые моделируются в виде готовых игровых, ролевых, ситуационных и т. п. правил и ходов»{605}. Главным отличием массовой литературы от «высоколобой», ориентированной на абстрактно-рациональные схемы, выступает предельное сокращение дистанции между автором и описываемыми событиями, что приводит к эффекту «морализаторства», а в последующем к стиранию демаркационной линии, но уже между автором и читателем. Это усиливает силу эмоционального воздействия на читателя, а также одновременно снимает вопросы сюжетной и психологической недостоверности представляемых событий. Не вызывает при этом сомнения, что авторы делают это сознательно: одновременно решая задачи как художественного, так и коммерческого характера, связанные с продвижением текста на рынке.
Конечно, ряд авторов, сохраняя свое политическое реноме, подчёркивают свое неприятие «теории заговора» на мировоззренческом уровне. Это присуще, прежде всего, западноевропейским и американским писателям, которые избегают тем самым обвинений в консерватизме или, что ещё хуже, в неполиткорректности. Типической может считаться позиция Д. Брауна, автора популярных конспирологических триллеров, чей роман «Код да Винчи» стал бестселлером 2003 года. На вопрос журналиста: «Считаете ли вы себя теоретиком-конспирологом?» — Браун даёт следующий ответ: «Напротив, сам я по природе скептик. Истории о пришельцах, о кругах на полях, о Бермудском треугольнике и другие “тайны”, ставшие частью поп-культуры, мне не кажутся правдивыми. Однако тайна, о которой говорится в “Коде да Винчи”, подкреплённая солидными свидетельствами, слишком важна для меня — нельзя было пропускать такую историю»{606}. Как мы видим, отрицание на рациональном уровне конспирологического дискурса как «теории», толкуемой в политико-этическом ключе, оборачивается, через признание сюжетной ценности, художественности, достаточно прямолинейным повторением основных элементов «теории заговора».
Рассмотрим практическую сторону антиконспирологического пафоса Д. Брауна на материале раннего, предшествующего «Коду да Винчи», романа «Ангелы и бесы». Автор бросает своего главного героя — ученого Р. Лэнгдона в битву с некоей таинственной силой, угрожающей уничтожением Ватикану. После оперативно проведённого расследования выясняется, что опасность исходит со стороны иллюминатов. По ходу развития сюжета учёный постоянно демонстрирует способы толкования скрытых символов. При этом используются более чем банальные образцы конспирологии. Так, однодолларовая банкнота становится предметом вдохновлённой лекции, раскрывающей её конспирологическое происхождение — «мрачный зигзаг истории», по словам писателя. Подробно рассказывается о масонской пирамиде, известном символе «глаз в треугольнике». «Члены братства называют его “сияющая дельта”. Призыв к постоянным изменениям и просвещению. Глаз означает способность иллюминатов проникать в суть вещей, а треугольником также обозначается буква греческого алфавита “дельта”, которая является математическим символом изменения»{607}. Подобными «открытиями» в основном и наполнено сюжетное пространство прославленного романа, автор которого прилежно и щедро пересказывает классические пассажи «теории заговора». В целом это свидетельствует о том, что озвученный скепсис Брауна в отношении «теории заговора» носит избирательно-декларативный характер.
Весьма интересен следующий конспирологический поворот Брауна, связанный с интерпретацией тёмной силы, захватившей «антивещество» и грозящей стереть Ватикан с лица земли. Тёмная сила определяется как орден иллюминатов, использующий масонскую символику и атрибуты. Но, как известно, масонство воспринимается во многом как элемент процесса, итогом которого стало возникновение современного западного либерального общества. Поэтому негативная оценка масонства невозможна в современной западной массовой литературе, в большинстве своём отстаивающей демократические ценности. Нам предлагается трактовка синтеза масонства и иллюминатов в лучших традициях «теории заговора», в которой благородные масоны стали жертвой коварных иллюминатов. «Масоны жертвы собственной благожелательности и добросердечия. Представляя убежище беглым учёным в восемнадцатом веке, они, сами того не подозревая, стали ширмой для братства “Иллюминати”. Члены последнего набирались сил, постепенно прибирая к рукам власть в масонских ложах. Они негласно восстановили своё братство — так появилось тайное общество внутри тайного общества»{608}. Постепенно богобоязненные, хотя и либеральные масоны были вытеснены сатанистами-иллюминатами, которые, будучи сциентистами, без устали боролись с влиянием католической церкви. В результате подобной нехитрой трансмутации достигаются две цели: сюжет получает дополнительное конспирологическое обрамление и выводится из-под возможного удара либеральная репутация его автора.
Подобные выказывания в адрес «теории заговора» — при всей своей трафаретности — отражают двойственность отношения к ней.
Пренебрежение или негативное восприятие конспирологических построений основываются на либеральном представлении о социальной процессуальности. С этой точки зрения, подчёркивается как методологическая, так и содержательная ущербность «теории заговора». С методологических позиций, как мы уже отмечали выше, конспирологию упрекают в историзме — что есть объект постоянной критики неопозитивистской и постпозитивистской философии истории. С другой стороны, ещё большей критике подвергается содержательная составляющая «теорий заговора», которая противопоставляется либеральной системе ценностей, артикулирующей идею поступательного общественного прогресса.
В романе другого американского автора Д. Рабба «правильный» герой — либерально настроенный политолог Джаспере, декларирует тезис о необходимости «сосредоточиться на том, что мной установлено, а теорию заговоров оставить массовому газетному чтиву»{609}. Наличием этого методологического принципа молодой учёный обязан своему учителю — заслуженному профессору, «известному политическому теоретику». Но, увы, именно теоретические положения приходится пересматривать перед лицом жестокой действительности: масштабным заговором американских неоконсерваторов. Достижение столь грандиозной задачи, по мнению автора, является невозможным без научного обоснования. В роли теоретического базиса заговорщиков выступает рукопись Эйзенрейха, католического монаха, жившего в XVI столетии, под названием «О господстве». Сущность данного сочинения автор характеризует следующими словами: «Как создавать хаос, как созидать хаос, как взращивать хаос — вот три основных раздела, три самых убийственных постулата во взглядах Эйзеирейха»{610}.
Разоблачая козни неоконсерваторов, положительные герои открывают для себя печальную истину: мозговым центром заговора оказывается тот самый профессор Ландсдорф, который внушает своему ученику Джасперсу столь пренебрежительное отношение к «теории заговора». Особый интерес вызывает то, что в приложении к роману Рабб публикует сам текст «О господстве». В стилизованном виде, используя форму политического трактата Нового времени, автор представляет читателю всё же современную трактовку «теории заговора». Хотя в тексте романа всячески подчёркивается уникальность сочинения Эйзенрейха, рецептами которого якобы воспользовались Кромвель и Розенберг, содержание трактата является достаточно традиционным для конспирологических работ. В качестве основного тезиса утверждается мысль, что последовательная дестабилизация политических, экономических, социально-общественных сфер является необходимым условием для осуществления переворота. «Пусть нагнетается хаос — от события к событию, — пока все они не явятся вместе, вселяя страх и неуверенность в сердца людей. Одна крохотная вспышка бесполезна. Одна следом за другой, а за той ещё другая следом — вот где хоть какая-нибудь истинная польза, вот то, что неизбежно приведёт к хаосу»{611}.
