Николай Смирнов—Сокольский - Рассказы о книгах
Журналу «Москвитянин», который издавался М. П. Погодиным, Каратыгин посвящает такую эпиграмму:
«Кто хочет разницу постичь,
Что значит «Москвитянин» и москвич?
Москвич подчас смешон и зачастую тучен,
А «Москвитянин» — сух и скучен».
Нападки Каратыгина на некоторые реакционные явления в литературе того времени отнюдь не значат, однако, что он был настоящим приверженцем демократической литературы.
Когда газета «Северная пчела», избавившись, наконец, от мракобесов Фаддея Булгарина и Николая Греча, попыталась встать под новым редакторством на какие–то иные, более прогрессивные рельсы, Каратыгин разразился таким стихотворением:
«Читая нынешнюю «Пчелку»,
Спросить хочу я, под рукой,
Скажите: что же в этом толку,
Что в ней редактор стал другой?
И чем же он газету улучшает?
Не в том ли весь ее прогресс,
Что Гоголя в ней с жаром выхваляют
И что Белинского возносят до небес?
Хоть против прежнего газета шире стала,
Но не прибавилось ума в ней ни на грош,
И тут пословицу невольно приведешь:
«Хоть лоб широк, да мозгу мало»…
Время повернуло эту пословицу против самого Каратыгина, но что мог знать тогда этот талантливый, но явно обывательски настроенный «артист императорских театров?»
Убежденный ретроград, он принимает активное участие в организованной травле Н. А. Некрасова, когда 16 апреля 1866 года, в дни разгула реакции редактор «Современника», рассчитывая спасти журнал от неминуемого разгрома, делает величайшую и роковую ошибку в своей жизни — читает в Английском клубе вынужденные стихи в честь Муравьева–вешателя.
Играя словами, Каратыгин пишет по этому поводу эпиграмму:
«Из самых КРАсных наш НеКРАсов либерал,
Суровый демоКРАт, неподкупной сатирик,
Ужели не КРАснел, когда читал,
Ты Муравьеву свой преКРАсный панегирик?»
Многократно повторяемое в эпиграмме «Кра–кра–кра» прозвучало в то время зловещим карканьем могильного ворона над головой травимого со всех сторон редактора «Современника».
Каратыгин, не поняв поэта–революционера, посвящает ему и такую эпиграмму:
«Кого стихами ты своими обманул?
Куда девалася Маратова свирепость?
Иль ветер на тебя с той стороны подул,
Где Петропавловская крепость?»
История давно поняла неверный, но вызванный необходимостью, тактический шаг революционного поэта–демократа Н. А. Некрасова. Но поднятая в то время травля и злопыхательство вокруг его имени, доставили поэту неописуемые страдания. Впрочем, возлагать особую вину на одного Каратыгина тоже не следует, так как этой тактики Некрасова не сразу понял даже и Герцен.
Реакционная позиция Каратыгина становится ясной из целого ряда его эпиграмм, посвященных представителям «натуральной школы» и больше всего А. Н. Островскому. Сейчас, например, даже странно читать эпиграмму, которой он «приветствовал» в 1871 году постановку «Леса».
«Островскому везет теперь не так счастливо
И неудачи все ж — пришлось ему терпеть:
От «Денег бешеных» была плоха пожива,
«Горячим сердцем» он не мог нас разогреть.
Теперь является с каким–то диким «Лесом»,
С обновкой сшитою из пестрых лоскутков —
И «Лес» провалится подобно тем пиесам:
Чем дальше в лес — тем больше дров!»
Вот другое стихотворение Каратыгина, которое еще яснее рисует его идейные позиции:
«Вот по дороге по Московской,
Несутся тройкой удалой —
Потехин, Писемский, Островский,
Триумвират — передовой!
То — земляки одной деревни,
Поэты в грязных зипунах,
Их вся поэзия в харчевне,
Или в разгульных кабаках.
Для них — амброзия — настойка
И славы храм–питейный дом,
Вперед, вперед лихая тройка,
Катай, валяй по всем по трем!»
Какую же борьбу пришлось вынести мастерам русского реалистического искусства с косностью и ретроградством, царившими тогда в «императорских» театрах! Сам Каратыгин не скрывает, что взгляды его устарели и что он не понимает и не хочет понимать нового. Одно из его стихотворений так и называется «Отсталый человек»:
«Да, сознаюся я, пожалуй,
Что слишком устарел мой вкус,
Я точно — человек отсталый
И в слабости своей винюсь…»
Но, будучи отсталым, он «не складывает оружия» и продолжает стихотворение так:
«Пусть буду старого я складу,
Но отличу от правды — чушь
И не приму за «Илиаду»,
Я знаменитых «Мертвых душ!»
Какими жалкими выглядят сейчас все эти высказывания «жреца чистого искусства», воспитанного в «храмах славы», руководимых бездарнейшими чиновниками николаевского режима. Выросший в нравах времен крепостного права, Каратыгин не сумел разглядеть всей мерзости царского строя, не понял и не оценил величия людей, пытавшихся сломать старое. Впрочем, он ли один? В патриархальном быту старого Александрийского театра царила затхлая атмосфера жреческого служения «чистому искусству», атмосфера, которая была способна раздавить все живое, новое.
Застыть на «любви к Шекспиру» и не искать новой сегодняшней драматургии, любить Пушкина и не суметь из–за этого найти достоинств в стихах современного молодого поэта — вовсе не значит быть «хранителем традиций святого искусства». Это — позиция кладбищенского сторожа, незавидная позиция во все прошедшие и настоящие времена.
В этом отношении старенькая черновая тетрадь стихов Петра Каратыгина достаточно поучительна и для некоторых сегодняшних деятелей искусства.
ПОЭТ, КОТОРОГО ЯКОБЫ НЕ БЫЛО
Семен Афанасьевич Венгеров в своем «Критико–библиографическом словаре русских писателей» начинает статью о «поэте–самоучке» 30‑х и 40‑х годов прошлого века Егоре Алипанове следующими словами: «Перелистывая как–то несколько лет тому назад немецкий оригинал «Истории всемирной литературы» Шерра, мы в главе, посвященной России (в русском переводе эта глава выброшена), с немалым удивлением натолкнулись на следующую тираду:
— Находившийся под влиянием Шекспира и Гете кружок поэтов, к которому принадлежали Веневитинов, Хомяков, Бенедиктов и Якубович, больше обещал, чем дал. Зато Алексей Кольцов, а после него С. Алипанов и А. И. Ульянов, пропели песни, во всей своей свежести и самобытности вырвавшиеся из народной души и открывающие собою новую оригинальную полосу в русской лирике».
Далее Семен Афанасьевич Венгеров совершенно правильно критикует Шерра, называя это его сообщение «одним из курьезов, столь обильно уснащающих все, что пишется иностранцами о России».
«Как тут не подумать, — продолжает С. А. Венгеров, — что даже самые имена–то этих мнимых сверстников Кольцова сочинены. Наполовину наши сомнения и оправдались. Поэта Ульянова никогда не существовало, а удалось нам только разыскать в нотных каталогах фамилию композитора Ульянова, сочинявшего романсы»1.
Вот, собственно, против последнего, столь категорического утверждения С. А. Венгерова относительно якобы «никогда не существовавшего» поэта Ульянова и хочется сказать несколько слов.
Дело в том, что поэт Ульянов, и именно «поэт–самоучка», такой же, как Алипанов и Слепушкин, на свете был, и немецкий историк литературы Шерр имел все основания назвать его имя. Правда, инициалы Ульянова не «А. И.», а «Н.», но ведь у Шерра и Алипанов «С», когда на самом деле он Егор, и это, однако, не помешало С. А. Венгерову найти его в списке «поэтов–самоучек».
Можно было бы и не останавливать внимания на этой явной ошибке С. А. Венгерова, если бы в вышедшем уже в наше время тринадцатом томе Полного собрания сочинений В. Г. Белинского (Л., 1948), в примечаниях и комментариях редактора тома В. С.Спиридонова эта ошибка не была бы еще раз подтверждена словами: «Поэта Ульянова, как уже указывалось С. А. Венгеровым, не существовало в русской литературе».
Далее, в именном указателе, нужнейшем, кстати сказать, указателе, помещенном в том же томе, об этом еще раз говорится самым категорическим тоном: «Ульянов. Поэт, упоминаемый в труде Шерра, но не существовавший в русской литературе» 2.
Книга этого «не существовавшего в русской литературе» Ульянова–сейчас у меня перед глазами. Она называется: «Сочинения Ульянова. В двух частях с 16 картинками». Напечатана в Петербурге, в 1856 году, в типографии Дмитриева 3.
В первой части книги помещены стихи, оды, басни. Во второй части — прозаические повести и т. д. Из содержания книги можно узнать, что автор ее в 40‑х годах «был в Петербурге и исполнял там должность приказчика при оптовой хлебной торговле». На этой должности автор, по–видимому, как–то «разжился» и в 1854 году уже носит звание «рыбинского купца».
Я отнюдь не «первооткрыватель» книги Ульянова. Брат библиографа Ивана Остроглазова, Остроглазое Василий, поместивший описание своей библиотеки в «Русском архиве» в 1914 году, найдя эту же книгу Ульянова, поспешил возвести ее в сан «редкостей», как «издание, которое не удалось найти Венгерову»4.
