Николай Смирнов—Сокольский - Рассказы о книгах
Любопытна дальнейшая судьба этого человека. Авантюрная жилка, несомненно бившаяся в его сердце, толкнула А. Башуцкого в какую–то темную историю с бриллиантами, пожертвованными с благотворительной целью 11. Позднее он поступил послушником в монастырь, писал образа, сочинял мракобеснейшие статьи для пресловутой «Домашней беседы» обскуранта Аскоченского. Потом бросил все это и, вдруг, увлекся гомеопатией. Уходя в монастырь, он сумел уговорить и собственную жену также решиться на этот шаг. Видимо, сила его красноречия и убедительности была, действительно, необыкновенна. Умер он в самом преклонном возрасте. Впрочем, это все уже не имеет отношения к интересующему нас «Театральному альбому».
Осталось сказать только несколько слов о причине его чрезвычайной редкости. Это, собственно, уже сделал тот же Г. Геннади в упомянутой выше его книге. Он вынес такое, совершенно точное, по–моему, определение: «К легко истребляемым произведениям (а, следовательно, в дальнейшем редким. — Н. С. — С.) принадлежат издания, выходившие листами и тетрадями».
Это определение полностью относится и к «Театральному альбому». Тетради его выходили несброшюрованными. Портреты артистов рабирались любителями по папкам, вешались на стены для украшения, ноты клались на рояль — они для этого и печатались.
От самого альбома у немногочисленных современных владельцев его (тираж был весьма незначителен) фактически в целом виде ничего не оставалось: это же не книга для чтения. «Театральный альбом», что называется «растаял», и оставшиеся целые и полные экземпляры его (всего шесть–семь, как насчитывают специалисты–книжники) — подлинные диковинки библиотечного царства.
«Я ПОКАЖУ ИМ ИРОНИЮ»
Маленькая, в шестнадцатую долю листа, скромная книжечка, носящая такое же скромное название: «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка, издаваемый Н. Кириловым». Первая часть появилась на свет в Петербурге в 1845 году 1. Почтенный цензор А. Крылов, утомленный чтением журнальных статей, в которых — ах, что ни строчка, непременно подкоп под существующий порядок! — с радостью поставил разрешительную печать на первом выпуске такого полезного, а главное, благонамеренного издания.
Издатель — солидный артиллерийский штабс–капитан Н. С.Кирилов, преподаватель Павловского кадетского корпуса, через некоторое время лично пришедший за разрешением на второй выпуск ««Карманного словаря», еще больше успокоил цензора. В совсем благодушное настроение привела его предъявленная издателем бумага от штаба главного начальника военно–учебных заведений, брата царя, великого князя Михаила Павловича, разрешающая посвятить второй выпуск «Словаря» его «августейшему» имени.
Единственно, против чего запротестовал цензор, — это против помещения на обложке объявления об уже вышедшей в свет книжке под редакцией того же штабс–капитана Кирилова, носившей название «Тертый калач. Сцены из провинциальной жизни».
«— Неудобно, господин капитан! На первом выпуске я вам это разрешил — пожалуйста. А сейчас неудобно. Августейшее имя и вдруг «Тертый калач». Нехорошо!
— Да ведь книжка–то уже вышла и вами разрешена…
— Я знаю, знаю. И, представьте, жалею. Все эти «типы современных нравов» — на поверку — вредная вещь! А в «Тертом калаче» и конец неприятный: «Где много дураков — житье там подлецам!» Это, правда, из Измайлова, запрещать не было оснований, но нехорошо. Кстати, вы, господин капитан, только редактор, а кто автор?
Штабс–капитан предпочел замять разговор. Ему во всех отношениях было не выгодно ставить в известность цензора, что автором. «Тертого калача» был он сам…»2.
Второй выпуск «Карманного словаря иностранных слов» вышел в свет, имея на обложке надпись:
«Издание Н. Кирилова, удостоенное посвящения его императорскому высочеству, великому князю Михаилу Павловичу».
И, вдруг, скандал! Кто–то заинтересовался разговорами, которые возбудил этот, казалось такой невинный, благонамеренный словарик, и задумал внимательно прочитать его «от доски до доски».
Волосы зашевелились на голове у читавшего. Он увидел, что слово «ирония» было объяснено авторами «Словаря» таким, например, образом:
«Иронией называется кажущийся разлад между мыслью и формой ее выражения… Так, например, нельзя не приписать иронического характера сочинению Маккиавели «О Монархе»… Можно догадаться, что похвалы его деспотам суть не что иное, как сильная сатира».
Слово «оракул» объясняло читателям, что учение Христа «имеет основным догматом милосердие, а целью — водворение свободы и уничтожение частной собственности».
Разъясняя слово «анархия» авторы словарика говорили, что «так называется отсутствие законного правления в государстве», причем намекали, что «анархия иногда господствует и в таком государстве, где, по–видимому существуют и стройность и порядок в управлении, ко в сущности нет ни прочных постановлений, ни строгого выполнения их».
Слова «по–видимому» и «в сущности» нарочно были выделены курсивом, чтобы читатели не пропустили и без того более чем ясного намека.
В статейке, разъясняющей слово «орден», авторы не только рассказали читателям, что «при нынешнем развитии общества ордена потеряли прежнюю силу и значительность, чему наиболее содействовала неумеренность в роздаче их», но еще и привели цитату из гоголевского «Капитана Копейкина», где говорится, что «не было примера, чтоб у нас в России человек, приносивший, относительно, так сказать, услуги отечеству, был оставлен без призрения…» «И без вознаграждения» — добавляли от себя авторы, всячески подчеркивая относительность услуг награждаемых.
Основы учения Сен—Симона, Фурье, Прудона, слова и идеи, о которых не только писать — думать боялись в то время, во всеуслышание, толково и обстоятельно, прибегая к намекам и параллелям, рассказывал читателям маленький словарик.
Принципы социализма особенно подробно излагались в объяснении слова «овенизм», понятия «организация производства» и. в объяснении других слов и понятий.
Позже, когда цензору Крылову пришлось оправдываться перед начальством, он ссылался на то, что в свое время сам донес Цензурному комитету, что по–видимому «редакция словаря видит во всем ненормальное, как она выражается, положение и напрягается всеми силами развивать способы к приведению общества в другое положение, нормальное».
По этому поводу в «Исторических сведениях о цензуре в России» было замечено: «Инстинкт не обманывал цензора: перед ним были первые основания весьма полной системы, которую он только не умел назвать, — социализма»3.
Когда разразился скандал и выяснилась вся «злонамеренность» авторов и издателей словаря, не поздоровилось бы ни цензору, ни тем, кто хоть как–нибудь был причастен к изданию.
Однако трюк с посвящением «Карманного словаря» члену царской фамилии сковывал по рукам и ногам даже ничем не стесняющееся Третье отделение.
Дело временно решили замять. Цензору Крылову объявили всего–навсего выговор, оставшиеся нераспроданными экземпляры первого выпуска словаря несколько позже негласно отобрали у книгопродавцев, а второй, почти целиком подвергли аресту.
После книгу сожгли, но издателей и авторов словаря решили не трогать.
Казалось — тем дело и кончено. Но Николай I был не из тех, кто мог что–нибудь забыть. За участниками издания словаря установили негласное наблюдение, продолжавшееся три года.
Выяснилось, прежде всего, что официальный издатель «Словаря» — штабс–капитан Кирилов — лицо не главное. Вдохновителем, душой и основным исполнителем всего дела оказался Михаил Васильевич Буташевич—Петрашевский. По происхождению дворянин, он служил чиновником в Министерстве иностранных дел и организовал вокруг себя кружок интеллигентной петербургской молодежи. Собираясь у Петрашевского по пятницам, кружок занимался обсуждением политических вопросов, критикой существующего строя, вопросами освобождения крестьян и так далее.
Из литераторов в кружок входили М. Е.Салтыков—Щедрин, Ф. М.Достоевский, Валерьян Майков, А. Плещеев, А. Пальм. Причастным к «петрашевцам» оказался и Белинский. Только смерть спасла его от ареста по этому делу.
У самого М. В. Петрашевского и его ближайших соратников были далеко идущие цели.
«Охранка» ввела в кружок провокатора Антонелли, доносы которого позволили в апреле 1849 года нанести сокрушительный удар по организации.
Николай I разъяренно стучал кулаком по столу:
— Я покажу им иронию!
Был затеян процесс, крупнейший после декабристов политический процесс в России. Двадцать один человек были приговорены к расстрелу за «злоумышленное намерение произвести переворот в общественном быте России».
Правительство Николая I побоялось, однако, расстрелять петрашевцев. Инсценировав на Семеновской площади сцену казни, Николай I в последний момент заменил ее каторжными работами. Гнусность подобной инсценировки, которая происходила в Петербурге на Семеновском плацу 22 декабря 1849 года, в присутствии трехтысячной толпы, под охраной вооруженных войск, никак не служила украшением и без того отвратительной биографии гнуснейшего из русских самодержцев.
