Фердинанд Опль - Фридрих Барбаросса
Наряду с епископатом также и орденский клир, настоятели монастырей составляли часть духовенства, с которой император находился в столь же тесном контакте. Прежде всего аббаты имперских монастырей, таких как Фульда или Лорш[552], обязывались — точно так же, как и епископы, — к разнообразному служению Империи, участвовали с собственными контингентами в итальянских перемещениях Штауфена, а порой должны были нести и бремя приема у себя главы Империи. Так же, как и в отношениях с епископскими имперскими церквями, применительно к монастырям многократно проявляется вмешательство в комплекс сконцентрированных здесь прав господства, обоснованное элементом фогтства и обеспечивающее влияние Империи. Так, например, обладание фогтством над имперским монастырем Вайсенбург еще со времен деда Барбароссы было существенным основанием для штауфеновской власти в нижнем Эльзасе и северной Швабии[553]. Около 1180 года приобретение прав фогтства над Райхенау (из владений Генриха Льва) и Санкт-Галленом (из владений графа Рудольфа фон Пфуллендорфа) составило решающую базу сильно расширившихся в итоге позиций Штауфенов в районе Боденского озера[554].
Особенно типичный профиль обнаруживают отношения Штауфена со знаменитейшим реформированным бенедиктинским орденом эпохи — цистерцианцами. Их выдающееся значение в первой половине XII века было неразрывно связано с личностью Бернара Клервоского. Барбаросса тоже лично встретился с этим человеком в декабре 1146 года и тогда, впечатленный его силой убеждения, вместе со своим дядей-королем принял крест. Очевидно, не в последнюю очередь из-за принадлежности папы Евгения III к цистерцианскому ордену избранный в марте 1152 года королем Штауфен дополнил затем свою первую посылаемую в Рим делегацию аббатом-цистерцианцем, а именно Адамом Эбрахским. Правда, отношениям с этим орденом, в первые годы правления Барбароссы гармоничным, не омраченным сколько-нибудь заметной напряженностью, впоследствии, с началом схизмы, был нанесен очень тяжелый ущерб. Единодушная солидарность цистерцианцев с Александром III наказывалась государем с максимальной строгостью, к ним применялись крайне радикальные меры, нередко они даже изгонялись из Империи[555]. Лишь в середине шестидесятых годов здесь наметились изменения, которые, впрочем, объяснялись не уступкой императора, а, скорее, имели своим основанием начавшиеся разногласия между цистерцианцами и папой. Этому прежде всего содействовала церковная борьба в Англии вокруг Томаса Бекета, архиепископа Кентерберийского. Папа постоянно оттягивал ясное изложение своей точки зрения, стараясь избежать окончательного разрыва с английским королем. Когда впоследствии, в 1165 году, совместные действия этого государя с Барбароссой обернулись тяжелым ударом по папской политике, именно цистерцианцы оказались теми, кому из-за предоставленного Томасу Бекету приюта в особенности пришлось испытать на себе большую часть связанных с этим невзгод[556]. Впоследствии орден должен был усиленно подключиться к попыткам примирения Imperium и sacerdotium. Как в 1167–1168, так и в 1176 году цистерцианские аббаты решающим образом выступали во время трудных переговоров — необычный поворот и устойчивое изменение в политике ордена. Этот вклад цистерцианцев в примирение сторон во время схизмы приобрел принципиальное значение. После заключения мира в Венеции и император, и папа были им недвусмысленно признательны и благодарны[557].
Как уже отмечалось в связи с вопросом об отношениях с епископскими имперскими церквями, решающая роль естественно и постоянно придавалась фактору личных связей. Это ведет нас и к проблеме религиозных позиций самого Фридриха Барбароссы[558]. Несомненно, мы должны исходить при этом из тесной связи с церковью и духовенством, характерной именно для высшей знати эпохи. Каждодневное общение с представителями клира, основание собственных фамильных монастырей, предпочтение, оказываемое определенным церквям в качестве усыпальниц аристократических родов, условия осуществления церковных фогтских прав, не подлежащие пересмотру с точки зрения властных прав знати, — все это составные элементы мозаичной картины связей с миром духовенства, очевидные и в случае Барбароссы. Рагевин выразительно излагает нам, что к повседневным привычкам Штауфена относились ежеутреннее раннее посещение мессы и доверительное общение с духовными лицами[559]. Церковные мужи не только привлекались государем к совету по вопросам большой политики, император, очевидно, искал с ними беседы, касающейся проблем спасения души. Он выказывал чрезвычайный интерес к теологическим дискуссиям, и при этом был готов также слушать и со вниманием относиться к аргументам, не совпадающим с его взглядами. Очень выразительно это проступает в разговорах, которые Барбаросса вел в сентябре 1163 года в Нюрнберге с крупным теоретиком его эпохи, пробстом Герхохом Райхерсбергским, проалександровский образ мыслей которого император не пытался изменить и явно относился к нему терпимо[560].
В личном общении государя с духовными лицами нередко проявляется именно момент благоговения перед духовной и моральной высотой соответствующей персоны, момент почитания и восхищения. Один особенно красивый эпизод предлагается нам в дважды встречающемся сообщении из разных жизнеописаний святого Убальда Губбийского. Когда коронованный несколько недель назад император в середине лета 1155 года впервые следовал по Средней Италии и сразу после завоевания Сполето намеревался также захватить город Губбио в наказание за сопротивление его власти, он будто бы отказался от этого намерения благодаря встрече с епископом Убальдом. В аутентичности этого известия, переданного двумя возникшими независимо друг от друга сочинениями, едва ли можно сомневаться. Однако и тот факт, что преемник Убальда, Теобальд, в начале шестидесятых годов посвятил императору составленное им житие своего праведного предшественника, однозначно говорит в пользу истинности события. Барбаросса почтительно одарил внушающего уважение епископа и вернул его городу свою милость[561].
В таком одаривании и почитании духовных лиц и церквей должен в определенной степени проявляться материальный субстрат отношений государя с клиром. Можно доказать многочисленными примерами, что Штауфен с готовностью выступал жертвователем и дарителем в пользу церкви. В 1162 году — в год своего триумфа над Миланом — государь повелел выдать денежное пожертвование всем церквям Империи: о нем мы имеем сведения в связи с той его частью, что была выделена аббатству Петерсхаузен близ Констанца. Благотворительные пожертвования Штауфена, которому в Бамбергском некрологе был присвоен знаменательный титул amator ecclesiarum (почитатель церквей), засвидетельствованы многими отдельными сообщениями. Они являются важным выражением его личной религиозности, которую, впрочем, нельзя описать и понять, не принимая во внимание данностей имперской политики, стремления Фридриха к репрезентации и исполнению своей обязанности правителя. Так, например, не без этой значительной имперско-политической подоплеки следует рассматривать и понимать дарение Ахенской придворной капелле по поводу канонизации Карла Великого в декабре 1165 года. Поддержка церкви не только являлась выражением религиозного настроения, но и, более того, относилась к высшим обязанностям государя как их важная составная часть. Такого рода пожертвования — в немалой своей части известные нам из записей некролога — могли состоять в денежных выплатах, в почетных дарах и подарках, среди которых особенно выделяются предметы церковной утвари, но также и великолепный круглый светильник придворной капеллы в Ахене или мощи, а кроме того и в наделении привилегиями, которые гарантировались грамотами.
Странным образом Фридрих Барбаросса по-настоящему не выступает в качестве основателя монастырей — заключение, которое, впрочем, можно смело счесть относительным в силу прочих многократно подтверждаемых поощрений церкви со стороны монарха. В результате его инициатива как «основателя» может усматриваться, во-первых, в поощрении и поддержке таких начинаний, во-вторых, с учетом нескольких основанных госпиталей. Тесная связь госпиталей с разрастающейся в этот период городской жизнью, но одновременно и значение этого института для уменьшения нужды, как и для развития средств сообщения (функции странноприимного дома), могли стать для Штауфена существенными поводами обратить большее внимание именно на этот вид церковных учреждений. Возможно, здесь допустимо увидеть и реалистическое, весьма связанное с практикой проявление человеческого характера Фридриха Барбароссы.
