Грэм Робб - Жизнь Гюго
Во-вторых, взгляды Гюго с высоты конца XX века могут показаться удачными прогнозами. По его мнению, после войны за Рейнскую область немедленно образуется Европейское сообщество. Кроме того, его речь служит примером политики, которая черпает уверенность в долгосрочных планах и личных утопиях. Провидец выхватывает из будущего отдаленные события, не замечая того, что творится у него под носом. Если, как позже утверждали многие, Виктор Гюго предсказал обе мировых войны, он вполне мог одну из них развязать лично. Начиная с 1869 года человек, которого считали неспособным на принятие практических решений, предложил их на удивление много: массовое восстание на улицах сильно милитаризованного города; уничтожение города с помощью подземных взрывов; убийство таких же европейцев посредством химического оружия и «священная» война, в конце которой Франция скажет Германии: «Ты лишила меня моего императора; я лишаю тебя твоего» – разумеется, если после войны найдется кому произнести такие слова.
Лучшее, что можно сказать о предложенном Гюго геноциде, – он по-прежнему улавливал дух времени. Такое стремление превращать сон в страшноватую реконструкцию прошлого гораздо больше свойственно Франции после Седана, чем самому Гюго. Пережив худшее поражение после Ватерлоо, он возвращался мыслями на поля сражения своего детства. Он предлагал «призвать на помощь войне науку» и требовал, чтобы «тех малышей, которые скоро вырастут, воспитывали в священной ненависти». Он объявлял своего рода нерелигиозный джихад. Он говорил языком Торквемады.
Пацифизм Гюго всегда был неистовым, в отличие от безмятежности солдата. Но теперь внутреннее противоречие проявлялось открыто, и он получил прекрасную возможность изложить свои планы после возвращения во Францию.
Как показывает осадный дневник, его самомнение все больше раздувалось. Постоянное напоминание о собственной значимости столкнуло его с проблемой, свойственной всем, кто страдает манией величия. Речь шла не об откровенном завоевании абсолютной власти. Он должен был решить куда более тонкую задачу. Как справиться с той абсолютной властью, какой он уже обладает? Сознавал это Гюго или нет, но он понемногу превращался в Гуинплена, из-за чего невозможно было всерьез принимать его предложения.
Вот загадка, связанная с его политической карьерой. Несмотря на то что «Отверженные» отличаются такой убедительностью, почему речи Гюго иногда нелепы до абсурда? Если вспомнить, что он предлагал в Бордо, можно утверждать, что его величайшим вкладом в будущий Европейский союз был намеренный подрыв собственной политической карьеры, отказ становиться одним из первых диктаторов-шутов нашего времени. Ему оставалось одно: новое изгнание. Только в ссылке его особую форму безумия можно было обратить к его выгоде.
Что касается внешнего мира, Гюго вынужден был ограничиться простым негодованием. Последней соломинкой стало голосование о переносе Национального собрания не в Париж, а в Версаль: поток новостей из столицы совершенно иссяк. Боялись, что там произошла революция. Гюго призывал парламентариев не поворачиваться спиной к «завораживающему и таинственному мотору всемирного прогресса», Парижу: «Пруссаки расчленили Францию; давайте не будем обезглавливать ее».
8 марта Национальное собрание проголосовало за сложение депутатских полномочий Гарибальди, который привел своих «краснорубашечников» в распоряжение французов и сражался против немцев на юге. Гюго тут же вскочил и преодолел точку невозврата. «Не хочу никого оскорблять в этом собрании, – солгал он, – но вынужден сказать, что Гарибальди – единственный полководец, который сражался за Францию, единственный полководец, которого не победили».
Поскольку Гарибальди не был французом и поскольку Гюго был прав, Национальное собрание изверглось, как вулкан. В последовавшей суматохе Гюго написал, что тоже слагает с себя депутатские полномочия, объявил, что больше не вернется, и покинул Большой Театр.
Через пять дней, когда депутаты собирались переезжать, Гюго ужинал в ресторане. Он рассчитывал уехать на следующий день. Официант попросил его выйти в фойе, где его ждал посыльный. Шарль Гюго ехал в экипаже в «Кафе де Бордо». Когда он прибыл, кучер открыл дверцу и увидел человека, лицо у которого как будто взорвалось: за инфарктом последовало обширное кровоизлияние, вызванное тучностью, чрезмерным потаканием своим привычкам и долгими зимними ночами, проведенными на парижских крепостных валах. 13 марта Шарль Гюго скончался. Ему было сорок четыре года.
«15 марта. Креп мне на шляпу – 4 фр. Двум рабочим, которые охраняли Шарля, – 20 фр.
16 марта. Похоронному бюро – 428 фр.
17 марта. Поездка в Париж экспрессом – 559 фр.
Аренда вагона для нас (10 мест) – 665 фр.».
Похоронная процессия ехала всю ночь и прибыла на Орлеанский вокзал в Париже 18 марта, в субботу, в 10.30 утра. Принесли газеты: Виктора Гюго ждали в столице к полудню. Начальник вокзала отвел Гюго и его родных в свой кабинет; тем временем на вокзале собралась толпа. Эдмон Гонкур, который недавно потерял брата, пришел выразить свои соболезнования. «Это ненормально, – сказал ему Гюго, – две бомбы за одну жизнь». Он имел в виду Леопольдину{1286}.
В полдень они отправились через весь город на кладбище Пер-Лашез.
Даже для человека, идущего за гробом сына, было очевидно: в городе происходит нечто необычайное. В то утро правительственные войска попытались отбить пушки, установленные на холмах Монмартра и Бельвиля, но местные женщины отстояли их. Солдатам приказали стрелять в толпу, но они отказались выполнить приказ. Парижане не для того пережили осаду, чтобы Тьер разоружал их! Национальная гвардия взбунтовалась, и регулярная армия собралась эвакуировать город. Толпа растерзала двух генералов на улице Розье.
Из-за баррикад процессия двигалась окольными путями. Когда они проходили по восточным предместьям, кафе опустели. Теперь за гробом шли не только писатели, но и гвардейцы, и подвыпившие рабочие. На площади Бастилии, где Гюго когда-то пробовал провозгласить регентство, реял красный флаг. Увидев убеленную сединами голову Виктора Гюго, батальон Национальной гвардии забил в барабаны и встал по стойке «смирно». Толпа замолчала. Когда они покинули площадь, кто-то закричал: «Да здравствует республика!»
Гюго ненадолго отстранился от текущих событий и понял, что его личная жизнь стала ближе парижанам чем когда бы то ни было. Похороны Шарля Гюго стали первой общественной церемонией нового города-государства. Революция, которую Гюго в 1848 году помогал подавить, наконец восторжествовала. Хотя в другого старика, генерала Тома, «одного из убийц сорок восьмого года», выпустили 40 пуль{1287}, Гюго оказался безупречным, хотя и несколько нерешительным героем революции.
К тому времени, как процессия достигла кладбища, толпа увеличилась в несколько сот раз; она заполнила все пространство между могилами, как река во время наводнения. Гюго опустился на колени и поцеловал гроб.
Далее последовало то, что запомнили многие. Видимо, это стало самым ярким и тяжелым событием. Склеп оказался слишком узким, и гроб не проходил. Целых полчаса могильщики расширяли отверстие. «Вакери, – писал Гонкур, – воспользовался случаем и произнес длинную речь, в которой сообщил, что Гюго-младший был мучеником и умер в доспехах, помогая основать республику. Тем временем Буке шепотом сообщил мне, что причиной смерти были излишества в супружеской жизни и телесная диарея [распутство. – Г. Р.]». В воспоминаниях самого Гюго настрой иной{1288}: «Пока шлифовали камень, я смотрел на могилу моего отца и гроб сына. Наконец гроб можно было опускать. Шарль упокоится с моим отцом, матерью и братом [Эженом. – Г. Р.]. Люди бросали цветы на могилу. Толпа окружила меня. Все пожимали мне руки. Как люди любят меня, и как я люблю людей!»
На следующий день газеты наперебой рассказывали о двух событиях: похоронах Шарля Гюго и объявлении, сделанном правящим Центральным комитетом Национальной гвардии, о том, что в Париже пройдут выборы{1289}.
Казалось, что осада кончена, трусы, которые сдались пруссакам, бежали в Версаль, и началась весна. Казалось, что все закончится карнавалом. Виктору Гюго грозила опасность превратиться в священную корову новой республики. На следующий день после похорон к нему пришли четыре члена Центрального комитета, чтобы посоветоваться с «гернсийским мудрецом». Гюго сказал им, что их цели справедливы, но средства преступны, что было рискованно. Он еще помнил резню июня 1848 года и ее результат: девятнадцать лет правления Наполеона III. Если бы Гюго выбрали в комитет, он очутился бы в невозможном положении: ему пришлось бы проводить в действие собственную политику. Возможно, в конце концов его бы казнили по распоряжению той или иной стороны, а французские республиканцы потерпели окончательное поражение. Как обычно, революция началась слишком рано. Настало время покинуть Париж. Через четыре дня в Le Rappel появилась заметка:
