Борис Черкун - Эдельвейсы растут на скалах
10
Пробую вставать. Володя уже у койки, опираясь на костыли, подстраховывает. Постояв немного, осторожно иду к окну. Направляюсь обратно. В это время в палату входит Ариан Павлович. Довольный, сложил руки на груди, подпер плечом косяк.
— Наша взяла, — мурлычет он.
— А-а, теперь «наша взяла»! А кто говорил: оперировать повторно нельзя?
Хирург с шумом втягивает носом воздух, улыбается и кивает головой.
Володя сияет, будто он сегодня именинник. Ариан Павлович смотрит на него и как бы между прочим говорит:
— Готовься на понедельник.
От неожиданности Володя открывает рот. И вдруг хлопает в ладоши. Хирург смеется и говорит, кивая в мою сторону:
— Для тебя хорошая примета, — и трижды дует, сложив губы трубочкой. — Не забудь: в воскресенье вечером ничего не ешь.
Я протаранил Боровичку дорогу.
В этот день Володя написал профессору Лебединскому, что мне была сделана операция, и я уже хожу. И что его, Володю, в понедельник тоже оперируют.
В понедельник с утра чувствую себя не очень хорошо и вставать не спешу. А после завтрака еле пришел из столовой. Но по палате стараюсь идти так, чтобы Володя ничего не заметил. А то еще расстроится перед операцией.
Приходит Нина, отворяет широко дверь, больные ввозят каталку. Боровиков взбирается на нее. Я приглаживаю ему волосы:
— Давай, космонавт, потихонечку трогай.
Володя улыбается тревожной улыбкой. И вдруг в глазах вспыхивает озорство:
— Пан или пропал!
Показываю ему кулак.
Боровичка увозят, и я снова ложусь. Что-то совсем скис.
То и дело поглядываю на часы. Узнать бы, как идет операция. Отчего бы это слабость такая? Может, вчера на радостях лишку переходил?.. Пошел четвертый час, как забрали Володю…
Наконец в дверь просовывается красное толстое лицо больного из соседней палаты:
— Везут!..
Только встал, направился к двери — приходит Зина. В руках у нее сверкающий никелем бикс.
— Куда разогнался? А ну ложись.
Ложусь на бок, задираю рубашку, приспускаю штаны. Сестра ставит бикс на стул, наклоняется, повернувшись ко мне спиной. Коротенький халат ползет вверх… Перед глазами — красивые ножки в капроновых чулках, отливающих медью, выше, на бедрах, кожа гладкая, упругая, еще не утратившая загар… Закопошились грешные мыслишки.
— Где так загорела?
Зина, как укушенная, поворачивается на девяносто градусов.
— У-у, бесстыдник!
— И погладить не успел.
Она, смеясь, стучит кулаком по стулу:
— Замолчи, а то получишь!
— Зинка-корзинка, сделай побыстрей, Боровичка из операционной уже привезли.
— Молчи, бесстыдник, — стрельнула глазищами. — Никуда твой Боровичок не денется. Не ожидала, что ты такой нахал.
— Кхе-хе-хе…
— Не трясись, — стукнула легонько по плечу. — Заработаешь сегодня.
Снимает повязку… и тут же опускает ее на рану. Быстро выходит из палаты.
Через минуту возвращается с Арианом Павловичем. Он еще в «кальсонах» — белых штанах — и в бахилах — тряпичных сапогах (экипировка, в которой хирург стоит у операционного стола), на шее висит марлевая маска.
Снова снимают повязку, что-то внимательно рассматривают. На ум сразу приходит Витя Медынцев… Настораживаюсь, весь внутренне подбираюсь, точно жду выстрела из засады. Готов к самому плохому.
— Что там еще?
— Шов разошелся. Лежи и не вставай, а то кишки растеряешь. Запрещаю даже садиться.
Ариан Павлович озадачен: все шло так хорошо — и на тебе.
Беру небольшое зеркало, через него осматриваю рану. Здорово раскроили! И это из-за какого-то надпочечника? Да через такую прореху все внутренности скопом вынуть можно.
— Ну хватит, убери зеркало.
— А долго придется лежать?
— Эта дыра не скоро зарастет, — недовольно бурчит Ариан Павлович.
— Ничего, на живом заживет, — говорю беззаботно. Я в самом деле уверен, что если надпочечник удален, то в конечном счете все будет хорошо. А на идеальное послеоперационное течение я и не рассчитывал.
— Боровиков спросит, почему не идешь, — скажем, что ты рано начал ходить, прорезался один шов и тебе надо полежать. Он ни в коем случае не должен знать, что у тебя случилось, — грозит пальцем хирург.
— Есть, не должен знать.
— И никто не должен знать. А то кто-нибудь да проболтается Боровикову.
— Будет сделано.
И над Володей трое суток ангелом-хранителем просидел одержимый Арианчик.
Когда Боровикова перевели из послеоперационной на старую койку, сестра, делая мне перевязку, становилась так, чтобы Володя не видел рану.
На перевязки часто приходил хирург.
Но однажды Боровиков все же увидел рану. Ариан Павлович как раз промывал ее. Володя вошел в палату и испуганно ахнул:
— И-и… что это?
— Загноилось, — отвечаю. — Сказали, нитка прорезалась, я и полез пальцем — проверить. Занес инфекцию.
— Разве ты не знал, что нельзя в рану лезть?
— Знал. Машинально получилось. Не успел сообразить, а палец уже там! Зина шлепнула меня по руке, да уже поздно было.
— Эх ты.
Володя поверил…
Когда он ушел, Ариан Павлович покачал головой:
— Ну ты и друг! С вами ухо востро держи. Глядишь, и нас еще вокруг пальца обведете. Врет так складно, что и я поверил бы.
У меня снова повышается давление — оставшаяся часть правого надпочечника с успехом работает за двоих.
А Боровиков быстро пошел на поправку.
11
В палату на минуту заходит лифтерша со своей внучкой. У меня даже мурашки в пальцах забегали — так вдруг захотелось погладить детскую головку, заглянуть в ее хитроватые глазенки. Спрашиваю, как ее звать. Но девочка испуганно смотрит на толстого лохматого дяденьку и прячется за бабушку. Я подмигиваю девочке, показываю язык. Девочка улыбается и тоже показывает язык, но, застеснявшись, прячет лицо в бабушкин халат.
— Так как же тебя звать?
Скосив на меня большой карий глаз, она отвечает:
— Таня.
— Танечка, хочешь, я тебе стишки почитаю, картинки покажу?
Девочка робко приближается, ведя за полу халата и бабушку.
— Рассказать тебе сказку?
Таня согласно кивает и отпускает бабушкин халат.
— Тогда слушай…
…И я рассказываю ей сказку, которую придумал для Сережки.
Однажды, читая сыну книжку, я назвал маленького героя Сережей. Сергею это понравилось. Тогда я стал сочинять истории, героем которых был мальчик, который очень напоминал Сережу. Он был и положительным и отрицательным — когда чего заслуживал. За сказками пошли стишки. Пусть самодельные, пусть корявые, но сын приходил в восторг, когда узнавал в них себя. К стишкам и сказкам я рисовал картинки, в которых Сергей признавал себя и подружку Тому — соседкину дочь.
Чтобы как-то смягчить тоску по сыну, чтобы передать ему хотя бы частицу своей ласки, пишу для него стишки, рисую иллюстрации и посылаю в письмах. Боровичок переписывает мои вирши, через копирку сводит рисунки и отсылает своей сестренке на далекий Сахалин.
Таня ушла. Девочка разбередила мне душу. Я размечтался и засмеялся вслух.
— Ты чего? — удивился Володя.
— Да вспомнил, как с Сережкой первый раз рыбачили.
…По крутому склону, поросшему росной травой, спускаемся к воде. Вода словно отдыхает. Вовсю играет рыба, рисуя на воде бесчисленные круги. Еще не совсем рассвело. Пахнет полынью и водорослями. По обоим берегам — заросли тальника. В тальнике, в траве щебечут птицы. В стороне, у самого берега, густой камыш. Здесь должен быть хороший клев. Направляемся туда. Только приблизились — в камышах сильно плеснуло. Сергей вздрогнул.
— Что это? — Затаив дыхание, он смотрит на меня расширенными глазами.
— Щука, — отвечаю спокойно.
Малыш переводит дух, оглядывается на большие круги, качающие камыш. Камыш шелестит. В его шелесте что-то таинственное и мудрое. И какая-то тоскливая покорность…
— А большая?
— Должно быть, большая.
— Давай поймаем ее? — шепотом — наверно, чтоб она об этом не узнала, — говорит Сергей.
— Ну прыгай.
— Не-ет, удочкой.
— Этой щуку не поймаешь.
Клевало хорошо. Но у Сережи не хватало выдержки, он дергал, чуть только шевельнется поплавок.
Над кручей загоготали гуси, спускаются по склону. Попискивают еще не оперившиеся гусята. Сережа, пригибаясь, подкрадывается к ним. В длинном ватнике, в облезлой шапке, он похож на маленького дикаря, подбирающегося к добыче. У меня с собой фотоаппарат. Должны получиться неплохие кадры.
От стада отделяется гусак. Вытянув шею, он шипит и гонится за Сергеем.
— Ма-а! — орет малыш, убегая.
Я запечатлеваю сцену и кричу:
— Не убегай! Возьми вон хворостину и прогони его.
