Борис Черкун - Эдельвейсы растут на скалах
— Ох, горе ты мое. Бедный ребенок. Замучили тебя. — Отнесла в комнату, положила в кроватку. — Ну и хорошо, что уснула. Не поедет на вокзал. А то реву было бы!
В комнату заглянула Аленкина мать:
— Альбина, выдь на час.
Ты вышла.
А когда вернулась, на лице у тебя было такое смятение, что я испугался:
— Что случилось?
Ты напрягала волю, чтобы казаться по-прежнему веселой, но у тебя получалась только жалкая улыбка. Уголки губ были так же устало опущены, как в первый день нашего знакомства.
— Не обращай внимания. Так. Получили не очень приятное письмо. Потом как-нибудь, — сказала, и тебе будто легче стало.
Когда обедали, ехали в автобусе на вокзал, ты была рассеянной, хмурила брови, тяжело вздыхала. О чем-то очень задумывалась. Потом будто очнешься, вскинешь на меня глаза, а в них столько всего! — не то нежности, не то боли… А потом снова уставишься в одну точку, хмуришь брови. А глянешь на меня — так сердце и зайдется от тревоги, словно тебе грозит что-то. Но мне неведомо — что. И не знаешь, чем помочь.
— Что случилось? — снова и снова допытывался я.
— Ничего, — едва слышно отвечала ты и клала свою руку на мою — успокаивала. — В письме напишу.
…Мы стояли у вагона. До отхода поезда осталось пять минут. Ты приблизила свои глаза к моим и все смотрела, смотрела — будто на всю жизнь хотела насмотреться.
— Поцелуй меня, теперь можно, — просто попросила ты. Я бережно обнял, поцеловал. Ты обвила мою шею руками, прильнула щекой к щеке и замерла, точно прощалась навеки… Поцеловала долгим поцелуем. Я не знал, что творится с тобою, меня охватило смятение. Невпопад чмокал тебя в глаза, в нос, старался прочитать в лице разгадку.
— Солдатик, поехали! — крикнула проводница.
Ты оттолкнула меня:
— Быстрей!
Поезд набирал ход. Я вскочил на подножку, снял фуражку, помахал.
Ты вся подалась вперед, не в силах сдвинуть с места ноги, словно они были замурованы в платформу перрона. А глаза твои… Сколько потом ни довелось мне видеть провожающих, больше таких глаз не встречал.
Вот когда я воочию увидел, как это — «полетела бы вслед».
Я махал и махал фуражкой, ты становилась все меньше и меньше; люди расходились с перрона, а ты стояла, пока поезд не перешел на другой путь и темный товарный вагон не заслонил тебя.
…А на фоне этих воспоминаний, неотступно — Дина, «провожает» меня в Москву… Ее глаза юлят, избегая встречи с моим взглядом. Пытаюсь представить ее на месте Аленки — не получается. Ей такое просто не дано. Не дано!
9
Наступил долгожданный понедельник. Мне кажется, что сегодня Первое мая — такое праздничное у меня настроение. И немного тревожно: только бы доктора не спохватились и не отказались от операции…
Часов в двенадцать приходит Зина:
— Вы готовы, Макар Иванович?
— Всегда готов, Зинка-корзинка! — салютую ей.
— Гражданин, попрошу не оскорблять, — с наигранной обидой говорит добрейшая Зина.
— Зиночка, золотце, прости, это я от радости, что ты пришла с доброй вестью.
— Так уж и добрая, — с сомнением хмыкает она. — Мне бы век такой вести не услышать — и не соскучилась бы.
Зина с Володей придерживают каталку, я влезаю на нее.
— Ну, Дублер, гуд бай.
— Смотри, не подкачай…
— Постараюсь.
Володя силится казаться спокойным, но бледность и бегающие глаза выдают волнение.
Зина везет меня в операционную. В коридоре почти никого, больные сидят по палатам, им тяжело видеть обреченного. Все знают, что пообещал мне Арианчик.
В «предбаннике» (так мы называем предоперационную) Зина спрашивает:
— Признайся честно: страшно?
Я смотрю на нее удивленно… Хотя над этим, наверно, каждый задумывается. У других не спросила — боялась вернуть больного к мысли о предстоящем?.. Или потому, что я так спокоен? Или — что после Медынцева?..
— Нисколечко. Будто и не меня собираются оперировать.
— Неправда, — не верит Зина. — Я понимаю, можно владеть собой, ни лицом, ни голосом не выдать волнение, но где-то в глубине все равно дрожь пробирает…
— Не знаю, выдает ли мое лицо волнение, но голос, когда волнуюсь, всегда выдает.
Я протягиваю руку ладонью вверх. Зина считает пульс — пульс нормальный, рука сухая, не дрожит.
Я спокоен. Все это проделываю, от души улыбаясь. На сердце легко и светло. Только восприятие всего окружающего обостреннее, я внутренне собран, словно перед выходом на борцовский ковер.
Но Зине не сумел бы объяснить, почему так.
— Ох, долгим покажется Володе время, пока буду в операционной. Зин, ты пригляди за ним. Может, ему успокаивающего какого?..
— Ладно, не беспокойся.
— Зиночка, не смотри ты на меня такими сочувствующими глазами. Думаешь, эта дверь в операционную? Нет, для меня эта дверь — в новый мир. Понимаешь?
Косые лучи вечернего солнца освещают белые шторы на окне… Это первое, что я увидел, когда пришел в себя. И первое, что подумал, было: «Вчера не в последний раз слушал радио». И первое ощущение — это легкость во всем теле, будто хорошо-хорошо выспался. Нигде ничего не болит. И что самое приятное — совсем не болит голова. Последние месяцы я вставал и ложился с головной болью, со звоном и шумом в ушах. Иной раз даже не верилось, что все это может когда-то кончиться. А сейчас голова какая-то легкая и светлая. Раньше я все щурился, меня раздражал свет, особенно искусственный, а сейчас хочется пошире открыть глаза!
Будто я вновь на свет народился.
Надо мной склоняется анестезиолог Алла Израилевна.
— Сколько длилась операция? — спрашиваю шепотом.
— Три часа.
«А тогда двусторонняя за два часа с небольшим».
— Ну что, поздравить тебя со вторым рождением? Ох и жарко кто-то молился за тебя! Когда разрезали, смотрим, все проросло спайками, жиром. Хирург работал скальпелем наугад: все до такой степени видоизменено, что не знаешь, что режешь. Добраться до твоего надпочечника было не легче, чем пьяному пройти по минному полю и не взлететь на воздух. Ариан Павлович был весь мокрый. А когда вынул надпочечник, говорит: «Чертов хохол, сколько он мне крови попортил!» Сам же довольнешенький. Операционная сестра говорит: «Ариан Павлович, не кривите душой, мы же знаем, что Овчаров — ваша симпатия». В ответ: «Раз он для вас такой хороший, так и зашивайте его сами. А я мою руки». Бросил инструменты, вымыл руки и побежал к директору института показывать надпочечник. Говорят, по коридору бежал вприпрыжку! Мы уже без него тебя зашивали.
В палату стремительно входит Ариан Павлович. Улыбался бы шире, да некуда: уши не дают.
— Нашел! — почти выкрикивает он. Я подозреваю, что хирург уже заходил куда-нибудь в укромный уголок и там плясал от радости танец дикарей — так сияло его лицо, так порывисты были движения.
— Как себя чувствуешь?
— Хорошо… очень легко… спасибо…
Ариан Павлович видит, что на это «выступление» у меня ушли все силы, мягко кладет руку на плечо и непривычно ласковым, хрипловатым голосом говорит:
— Лежи, молчи. Только поглубже дыши, чтобы пневмонии не было. Да ты теперь сам не меньше врачей знаешь, — подтрунивает он.
Из-за спины хирурга выглядывает сияющая мордашка Боровикова.
Я впадал в забытье, снова приходил в себя. Просыпаясь, видел у своей кровати то Ариана Павловича, то Аллу Израилевну. То сразу обоих. И всегда — Володю: серьезного, с нахмуренными бровями.
Домой врачи не ушли и всю ночь почти не отходили от меня.
И следующие две ночи Ариан Павлович провел в отделении — мое состояние не внушало доверия. Днем хирург работал, как всегда.
Навестить меня приходили больные, врачи, сестры других отделений, лаборантки, лифтеры. Все те четыре часа, пока был в операционной, они то и дело справлялись друг у друга, у сестер хирургического отделения: «Ну как?» — но никто ничего не мог сказать определенного. А когда увидели сияющего Арианчика, пролетевшего по коридору и нырнувшего в кабинет директора — по этажам института полетела весть: операция прошла успешно! Теперь каждый выбирал минутку, чтобы забежать в палату: удостовериться, поздравить хирурга; помочь, улыбнуться больному; не утомляя расспросами, угадывали, хочу ли я смочить пересохшие губы, надо ли поправить подушку, подоткнуть одеяло…
Несколько раз наведывалась Зоя Ивановна.
— А вы говорили, нельзя оперироваться, — напоминаю ей. Зоя Ивановна молча пожимает плечами, мол, было дело, и улыбается своею доброй улыбкой.
— Зояванна, а что вы посоветуете делать дальше: если не похудею, удалять другой надпочечник или нет? — спрашиваю уже серьезно.
— Лечиться так лечиться.
— Вас понял.
10
Пробую вставать. Володя уже у койки, опираясь на костыли, подстраховывает. Постояв немного, осторожно иду к окну. Направляюсь обратно. В это время в палату входит Ариан Павлович. Довольный, сложил руки на груди, подпер плечом косяк.
