Коллектив авторов - Художественная культура русского зарубежья. 1917–1939. Сборник статей
Быть может, будь на ее месте кто-то иной, Георгий не послушался бы совета, и жизнь его сложилась бы иначе. Но внутреннее созвучие, родство душ сделали свое дело, заставив знаменитую актрису разглядеть что-то в игре любителя, а его – довериться ей. (Опять это слово – «душа», ненаучное, на нынешний взгляд расплывчато-сентиментальное, но упорно сопровождающее Питоевых и обращенное Георгием к Комиссаржевской: «Театр – душа артиста. И был этот театр душою Комиссаржевской… – писал он после ее смерти. – Она человека звала – к душе человека»[788]). Было у них нечто общее в складе творческой личности, в способности к служению сцене, в стиле жизни, одушевленном надличностным идеалом – и в стиле сценического существования, который подметил у Питоева Антонен Арто: «Это не было ни искусством, ни театром, это была жизнь…»[789]
Так или иначе, Питоев поверил Комиссаржевской, вернулся из Парижа в Петербург и два года, до смерти актрисы, работал в ее театре. После чего был у Гайдебурова артистом, режиссером, художником, кочуя с ним по России, освоив опыт просветительского, демократического театра, научившись не покоряться условиям, но извлекать из них урок для себя.
Следующим шагом его будет собственное – первое – театральное дело, открытый в 1912 году в Петербурге «Наш театр», столь же подвижный, но уже питоевский по существу. Здесь зародится его эстетика, особая, лаконичная, выращенная из того, что теперь называют «бедным театром»; здесь, как источник всего, будет фигурировать пьеса. «Наш театр» был театром автора демонстративно, и на афишах имя постановщика не писали. Репертуар, обильный и разнообразный, за один неполный сезон вобрал два десятка классических и современных пьес, от Пушкина до Леонида Андреева, от Шекспира до Шоу.
Все это, однако, будет недолгим. С 1914 года Питоев, по семейным причинам, окажется за границей, в Париже. Вскоре начнется война, и завершится первый – российский – круг его жизни. Впереди – женитьба на Людмиле, переезд в Швейцарию и свой театр; Георгий сделается Жоржем. Снова – игра случайностей, за которыми крылась судьба: случайный отъезд с невозможностью возвращения; случайная встреча с той, кто станет его спутницей до конца, и так же случайно, неожиданно для обоих обнаружится редкий ее талант. А далее все будет общим – театр, и семеро детей, и жизнь, полная творчества и лишений.
В швейцарский период (1915–1922) быстро и энергично шло самоопределение питоевского театра. Поначалу не было и театра – разрозненные спектакли, на первых порах – на русском языке и в пользу русских военнопленных. Но вскоре здесь перейдут на французский язык и будут наращивать мощности; неустроенность при этом, как вечный спутник, останется.
Определялись принципы дела: динамизм, мобильность, гастроли, частая смена пьес, вызванная не только финансовыми соображениями, но творческой ненасытностью. Питоев, человек-театр, все умел делать сам: переводить, оформлять, ставить. За семь сезонов были поставлены 70 с лишним спектаклей более чем 40 авторов из 15 стран. В этом безумном темпе удачи перемежались провалами, но ни то, ни другое с курса Питоева не сбивало; главным для него было чувство движения, новизны.
Определялись приоритеты: швейцарские сезоны откроются Чеховым, позднее к нему присоединится Шекспир, в окружении новой европейской драматургии и русской классики, от Пушкина до Льва Толстого. Характерно, что одним из первых и программных спектаклей Питоева станет «Балаганчик» А. Блока – тем самым он, не склонный к декларациям и манифестам, на практике заявит о своей открытости любым течениям и стилям, в том числе и условному театру.
В 1918 году возникнет первая компания Питоевых, через год названная театром. Вторая появится уже в Париже, куда труппа, известная по гастролям, будет приглашена в начале 1920-х годов.
Переехав в 1922 году в Париж, Питоевы здесь быстро стали своими, вписались в его культурную среду, через два года открыли свою вторую компанию. К ним отнеслись как к родным, называя просто по именам: Жорж и Людмила. В середине 1920-х годов группа французской интеллигенции выступила в поддержку переживавшего финансовый кризис питоевского театра. В 1927 году Жорж на равных вошел в «Картель», содружество французских режиссеров, поставивших себе целью общее развитие театра.
Но жизнь для Питоевых легче не стала – без помощи государства, с хронической нехваткой денег, частой сменой зданий (свое, постоянное появится у них только к середине 1930-х годов). Питоев назовет свои 1920-е годы «битвой без отдыха, день за днем, от одной пьесы к другой»[790].
Обилие пьес спасало. В парижском списке Питоевых – более сотни спектаклей. Но, в отличие от коммерческого театра, где дело часто держится на лихорадочной и беспорядочной смене пьес, здесь были свои законы. Закон просветительства – для публики: «На мой взгляд, разнообразный репертуар – это единственный путь, который поможет нам сегодня выполнить самую важную, по-моему, часть нашей миссии: представлять зрителям новых, неизвестных авторов или высококачественные литературные произведения, не рассчитанные на коммерческий успех»[791].
Закон развития – для театра: «Театр должен ставить как можно больше пьес. Это необходимо не только авторам, это необходимо для роста актера и режиссера. Иначе… актеры с режиссером в некотором роде закосневают»[792]. Жорж любил и умел находить и выращивать драматургов – ставил первые пьесы Ануйя, помогал рождению «Орфея» Кокто; фактически открывал для французской сцены Чехова, Пиранделло, Шоу. Расчет здесь был на последнем месте, на первом – творческий азарт и осознанный источник движения.
Питоеву в равной мере были свойственны постоянство и дух свободного поиска. Воспитанный русской сценой психологизм был с ним с начала до конца и во всем – в условных, гротескных, мистических его увлечениях. «Главное для нас сегодня – не интрига и не сюжет. Мы хотим познать мысль, чувство или скорее накал человеческих страстей…»[793] Для этого особенно важен был Чехов – первая и самая стойкая любовь Питоева[794]. Чеховская линия пройдет у него с начала и до конца. Чеховым начнутся швейцарские и парижские его сезоны, «Чайка» будет одним из его последних спектаклей. В ту пору парижане не представляли себе иной трактовки, чем эта лирико-драматическая, интимно-личная («Голос Чехова – их голос»[795]), ставшая затем и традицией, и легендой.
При этом Чехов существовал как бы в собственной нише, в окружении великого множества пьес всех времен, начиная с античности, стран и стилей. Психологизм менялся в своих формах и наполнении, в зависимости от времени и от пьесы. Время Питоев чувствовал и выражал импульсивно, и рядом с Чеховым появлялся новый герой – Пиранделло. Рядом, но не вместо; в этом – тоже Питоев.
Идея Интернационального театра, владевшая Питоевым с середины 1920-х годов, не оформилась в четкий проект, но фактически осуществилась на сцене, в совокупном репертуаре того, что он поставил за всю свою творческую жизнь. «География» его спектаклей включает более двадцати стран; впереди здесь – Франция и Россия, вслед за тем – почти вся Европа, и Соединенные Штаты, и Индия, и родина его предков – Армения.
Не признавая априорных систем и методик, он всякий раз шел от автора, искал особое решение каждой новой пьесы. «Принципы моей режиссуры? Они проще простого: у меня их нет. Каждая пьеса требует своей постановки и предопределяет ее вопреки любой доктрине»[796], – заявлял он в начале своей парижской страды. И подтверждал несколько позже: «Да, каждая пьеса просит, требует своей постановки. Это означает, что постановщик пьесы должен отбросить все априорные доктрины, чтобы полностью проникнуться духом этой пьесы или, если угодно, самозабвенно причаститься к ней»[797].
Это может показаться признанием авторского диктата, умалением прав (самозабвением) режиссера – и напомнит ранние опыты Питоева в «Нашем театре», где на афише только автор и был обозначен. Но с той поры театрального ученичества многое изменилось. Питоев познал и признал диалектику театра и равные (разные) права каждого, автора и режиссера: «…абсолютный хозяин в сценическом искусстве – это режиссер… когда пьеса приходит в театр, на сцену, миссия автора заканчивается, кто-то другой превратит ее в спектакль. Я вовсе не преуменьшаю значение автора, я лишь защищаю абсолютную независимость сценического искусства»[798].
При этом Питоев был режиссером истинным, властным, творившим из малого чудеса. Уроки «бедного театра» тоже стали принципом, от которого он не избавился до конца, да и вряд ли хотел бы, потому что принцип этот был для него органичен. Сам оформляя свои спектакли, он удивлял скупыми и выразительными решениями, острой «геометрией» декораций, игрой света и тени, ритма прежде всего, – сказались уроки Далькроза. Магия «Трех сестер» создавалась, по свидетельству критика, «при помощи нескольких метров ткани, кое-какой мебели, волшебства освещения и колдовских чар… голосов…»[799] И все работало на атмосферу спектакля, более всего – на актера: «Все аксессуары должны служить актеру…»[800]
