Кирилл Кобрин - Шерлок Холмс и рождение современности
Получается, что документ никто и не крал, он как лежал у нее на столе, так, в итоге, и лежит.
Конан Дойль берет этот сюжет (не фабулу) за основу, но переиначивает его самым решительным — и творческим! — образом. Главное, что позаимствовано у По, — хитроумный сыщик как бы «отменяет» совершенное преступление, похищенное письмо возвращается на место, все делают вид (а некоторые и искренне верят), что оно никуда не исчезало. Несколько часов напряженной работы «серых клеточек», два-три разговора — и дело сделано; чистая работа — волшебным образом порядок восстановлен. У того же текста Эдгара По Конан Дойль позаимствовал и шантаж с угрозой разрушить светскую репутацию в качестве мотива действий героини. Наконец, и там, и там действует «министр», только в первом случае он уносит (похищает) письмо, а во втором — приносит его домой и это письмо похищают другие. Однако главное различие в ином. Д. преследует личные цели, его история — частная, не имеющая выхода за пределы будуаров и салонов; это политика эпохи легендарных алмазных подвесок, Анны Австрийской и герцога Бэкингемского, по сути, придворная интрига XVII столетия, разыгранная в середине XIX. «Народу», обществу, посторонним здесь делать нечего — разве что в роли читателя этого рассказа. Конан Дойль переносит сюжет в демократическую эпоху, когда общественное мнение важнее любых личных отношений царствующих особ и их министров. Он — современный писатель, современнее некуда.
* * *Конечно, «Похищенное письмо» брезжит и сквозь опереточный сюжет «Скандала в Богемии», только там перевернуты гендерные роли.
Позднейшие добавления к меморандуму из Белграда.«Милан Обренович, проезжая сегодня в пять часов вечера в открытом экипаже по Михайловской улице, подвергся нападению со стороны какого-то человека, сделавшего в экс-короля 4 выстрела из револьвера. Одна из пуль пролетела мимо Милана Обреновича на очень близком расстоянии, другою ранен в руку адъютант его Лукич. Виновник покушения, человек лет 28, был тотчас задержан. Личность его не установлена. Милан Обренович, вернувшись во дворец, принимал дипломатический корпус, министров и других лиц, поздравивших его с избавлением от опасности. Немного спустя король Александр и некоторые министры, проезжая по той же улице, были восторженно приветствованы большою толпой народа, скопившегося там по случаю покушения».
(«Новое время», 26 июня 1899)«С нынешнего дня установлена для газет предварительная цензура. <…> Любопытная статистика произведенных после покушения на Милана арестов. Арестовано три бывших министра, три статс-секретаря, два члена кассационного суда, 5 профессоров, 4 директора гимназии, 4 учителя, 10 депутатов, 4 адвоката, 2 священника, 4 студента, 2 полковника и 2 капитана».
(«Русские ведомости», 02 июля 1899)Непротестантская этика «Союза рыжих»
Лучший прозаический зачин в русской литературе звучит так: «Айза Уитни приучился курить опий». Одна из лучших финальных фраз: «Пожалуй, я действительно приношу кое-какую пользу. „L’homme c’est rien — l’oeuvre c’est tout“, как выразился Гюстав Флобер в письме к Жорж Санд». Первая — начало рассказа Артура Конан Дойля «Человек с рассеченной губой», вторая — конец его же истории «Союз рыжих». И тот и другой переведены на русский Мариной и Николаем Чуковскими. Мои слова про «лучшие в русской литературе» — вовсе не желание скандализировать литпатриота; переводы есть часть той словесности, на язык которой переводят; всем известно, что нередко переложение оказывается лучше оригинала — и что тогда? Списать его со счетов? Оставить в музее литературных курьезов? Нет, в таких случаях перед нами совершенно отдельный текст, который существует сразу в нескольких контекстах (в отличие, скажем, от написанных на своем языке — и своей культуре, и только ей как бы принадлежащий), а это всегда как минимум хорошо. А иногда даже и отлично. Не буду множить банальности, но чем была бы русская литература без великих переводов романов Дюма-старшего, Жюля Верна, Пруста (оба варианта), Диккенса (особенно прекрасен буквалистский перевод «Пиквикского клуба» Кривцовой и Ланна)? Без Готье Гумилева и Апулея Кузмина? А сегодня — без Финнегановых кусков Анри Волохонского и Роберта Вальзера Анны Глазовой? Даже думать об этом скучно.
В случае же Конан Дойля достаточно сравнить оригинальное начало «Человека с рассеченной губой» с Чуковским. «Isa Whitney, brother of the late Elias Whitney, D. D., Principal of the Theological College of St. George’s, was much addicted to opium». Исключив из описания пагубной привычки несчастного Айзы его покойного брата Элиаса Уитни, принципала теологического колледжа Святого Георгия, переводчики много способствовали стилистической четкости, логике, равномерному ходу паровой машины рассказа. Они же — тем самым — и слегка поменяли сюжет, не фабулу, а именно внутренний сюжет этого сочинения. Уже в первом абзаце и Артур Конан Дойль, и М. и Н. Чуковские сообщают, что Айза пристрастился к опиуму еще в колледже, когда интереса ради подмешал его (в оригинале — не «опий», а «лауданум») к своему табаку, — сделал он это, подражая Томасу де Куинси, незнаменитому автору знаменитой до сих пор «Исповеди англичанина, едока опия» (русские переводы названия этого сочинения разнятся от переводчика к переводчику). В русском тексте, впрочем, есть небольшая оплошность, там де Куинси назван «курильщиком опия», тогда как великий писатель потреблял наркотик в жидком виде, капая лауданум в виски (что, кстати говоря, позволило недавнему биографу несчастного опиомана добросовестно подсчитать количество потребленного тем спиртного и прийти к выводу, что Томас де Куинси был не (с)только наркоман, сколько алкоголик). Для сюжета (для английского и русского сюжетов) упоминание «Исповеди англичанина, едока опия» несет совершенно разные функции. У Конан Дойля — разительный контраст между почтенным семейством (ветхозаветные протестантские имена, брат-теолог, колледж Святого Георгия) и возмутительной книжицей отщепенца, которой зачитывается студент Айза. Это история о новом поздневикторианском поколении, пропитанном декадентством, как табак студента Уитни лауданумом. О расплате за грех вольномыслия и распущенности и повествуют первые четыре страницы «Человека с рассеченной губой». В русском же переводе старший Уитни давно умер, теологический колледж стоит бог знает где и не мешает городской обывательской драме, вполне русской: муж где-то загулял (какая разница, опиум или водка), жена бежит к соседям с просьбой вытащить его из притона. Сосед, доктор к тому же, кряхтит, скидывает домашние тапки, складывает «Известия», за которыми продремал вечер, вызывает такси и мчит в Марьину рощу вытаскивать бедолагу.
Но я, собственно, не о переводчиках и не о переводах. Я об идеологическом сюжете «Человека с рассеченной губой» и «Союза рыжих», исторически ограниченном, — хотя, кстати говоря, имеет смысл спросить себя насчет протяженности и цельности этих границ. Но сначала — краткое изложение содержания обоих текстов — и для тех, кто их подзабыл, и для тех, кто хорошо помнит, ведь пересказ известных сюжетов часто наводит на новые мысли. Итак, «Союз рыжих». Ватсон женат и живет семейной жизнью где-то за Гайд-парком. Заглянув однажды вечером к своему другу, он обнаруживает там заурядного толстячка с огненно-рыжими волосами. После непременной демонстрации величия дедуктивного метода (татуированная рыбка с розовой чешуей, масонские запонки и перетруженная правая рука клиента) посетитель (заметим, тоже с ветхозаветным именем Джабез, явно из семьи методистов или даже баптистов) рассказывает свою историю. Недалеко от Сити у него ломбард. Мелкий бизнес, ничего особенного. Нанялся к нему недавно ловкий помощник, за половинное жалованье, что приятно. Два месяца назад помощник прочел в газете сообщение о некоем Союзе рыжих, где есть вакансия, — чтобы ее занять, нужно только быть рыжеволосым, прочее — пустяки. Контора Союза на Флит-стрит; в назначенный день там образовалась толпа претендентов, как художественно выразился клиент Холмса (в переводе М. и Н. Чуковских): «Попс-корт был похож на тачку разносчика, торгующего апельсинами». Странным образом Джабеза Уилсона взяли на службу; не обошлось, впрочем, без комических проверок истинности огненного цвета его волос. Работа непыльная и совершенно абсурдная — приходить в контору Союза и переписывать «Британскую энциклопедию». Оплата — выше всяких ожиданий; к тому же на время отсутствия хозяина за лавкой присматривает тот самый помощник Винсент Сполдинг, ловкий малый. Джабез переписывал-переписывал, пока, придя, как обычно, на работу, не обнаружил закрытую дверь и на ней объявление, что Союз рыжих распущен. Попытки навести справки и найти концы успехом не увенчались — липовые адреса, несуществующие конторы и имена (одно из них, заметим, Уильям Моррис). Халява кончилась. Расстроенный мистер Уилсон прибежал жаловаться к Холмсу. Дальнейшее разворачивается стремительно: Холмс с Ватсоном отправляются гулять вокруг лавки Уилсона, Холмс обозревает колени Сполдинга, стучит тростью по мостовой, обнаруживает за углом от ссудной кассы огромный банк, потом они едут слушать скрипача Сарасате (здесь следует аматёрский психологический пассаж о «двух Холмсах» —, меломане и ищейке), после чего расстаются до вечера. Холмс просит Ватсона заехать за ним на Бейкер-стрит, чтобы поучаствовать в развязке истории. В старой доброй квартире миссис Хадсон Ватсон обнаруживает полицейского инспектора и надутого банкира; по мере продвижения на кэбе к Сити, он узнает, что шайка мошенников обманула наивного Джабеза, что они придумали абсурдную работу в Союзе рыжих (и сам Союз рыжих), чтобы удалить хозяина из лавки, — пока его не было, они вели подкоп в подвалы банка за углом. Там — и тут в разговор вступает надутый финансист — хранится огромная сумма в золотых наполеондорах, которую его банк занял у французов. Преступники — а главный из них тот самый Сполдинг (на самом деле — сбившийся с истинного пути аристократ, выпускник Итона и Оксфорда Джон Клей) — хотят наполеондоры украсть. И точка. Меж тем компания уже переместилась в банковские хранилища, темнота, запах нагретой лампы, закрытой шарфом, стук в подполе, луч света, белая аристократическая рука появляется в черном проеме, мышеловка захлопнулась, финал, Флобер пишет Жорж Санд о том, что «человек — ничто, дело — все».
