Петр Багров - От слов к телу
В 1920-е годы дань киноэкфрасису отдает будущий автор текстов «Свинарки и пастуха» и «Весны в Москве», будущий сценарист пырьевского «В шесть часов вечера после войны» Виктор Гусев. Его стихотворение «Кино» (1926–1929) вплетает в себя афишу, титры, монтажные перебивки, назывные предложения для крупных планов и проч., кольцевой композицией передавая повторность сеансов (шести!) и демонстрируя иконически экспансию кинопоэтики в быт (не с экрана ли пришло имя посетительницы, не от Мэри ли Пикфорд, урожденной Глэдис Луизы Смит?):
Жуткая драма:
— «Так любят испанцы».
(Тайная клятва на верном кресте.)
Сегодня вечером — шесть сеансов,
В каждом сеансе — двенадцать частей.
Касса, касса —
— Море голов.
Ближе к кассе —
— Деньги готовь!
Хотите, Мэри,
Пойти в кино.
Первая серия:
«Ночь в казино»,
Вторая — «Где ты,
бедная мать».
Два билета
По семьдесят пять.
Гудит фойе спокойным ульем.
Плывет толпа едва-едва.
У стен стоят хромые стулья
И подозрительный диван.
Плакат. Вопрос.
Вдоль желтых стен
Висит анонс:
«Дуглас!..
Фербенкс!»
Буря сервирована на скатерти экрана.
Экватор. Мы не увидим земли.
Гремит рояль. И из глубин тумана
Выходят и зловеще бредут корабли.
Крупным планом:
Разорваны снасти.
А между тем…
(долина, река).
В старинном замке бушуют страсти…
(Крупно: браунинг, нож, рука.)
Ночью похищена невеста молодая.
Сушится мост. Мчит автомобиль.
Цыганка злодею о смерти гадает.
Смокинг надевает Гарри Пиль.
Развернут дорог бесконечный свиток.
(Двенадцать частей накрутить легко ль.)
У Чортова моста привал бандитов.
Оскал ножей, семизарядный кольт.
Бой. Гарри Пиль эффектно ранен.
Невеста отбита (без всяких ран).
Герои целуются на аэроплане.
Грохочет рояль. Умирает экран.
Конец. К отверстиям дверей
Направлен каждый шаг.
Скорей —
— Скорей —
— Скорей —
— Скорей.
Там ждут уже.
И так
Шумит кино за часом час,
Просторной грудью мощно дышит.
И, освещенные, кричат
Со стен саженные афиши:
Жуткая драма:
— «Так любят испанцы» —
(Тайная клятва на черном кресте).
Сегодня вечером — шесть сеансов,
В каждом сеансе — двенадцать частей[705].
И в это же время появляются стихотворные этюды, кропотливо описывающие киносъемку, — их несколько у Николая Панова, один из которых («Кинематограф») приведем:
«Всем молодым, усталым за день
Отдыха лучше и проще нет…»
Кто-то бренчал. А кто-то сзади
Твердой рукой прикончил свет.
Мрак. И мерцанье на экране.
Каждый уйти глазами рад
В эти четыре черных грани,
В этот сияющий квадрат!
Видим: подходят к двери трое,
Знаем: приказ жестокий дан,
Видим влюбленный взгляд героя
И героини стройный стан.
Тысячи жертв богатства ради,
Ради любви миллионы жертв…
Схвачен герой, чертеж украден,
Близится казнь. Но вот уже:
Лошадь берет за милей милю,
Лошадь плетни и рвы брала —
Это на помощь Гарри Пилю
Мчится бесстрашная Руфь Родлан!
Дальше! Ковбои, бой в притоне,
Выстрелов дым, мельканье драк,
Волны реки, героиня тонет,
Нет избавленья… Свет, антракт.
Сколько фальшивых бед и счастий
Вкраплено в пленки липкий плен,
Сколько усилий в каждой части
Этих прозрачных гибких лент —
Веки зажмурив, сквозь тьму промчась,
Тихо опустимся в ателье.
Там, на дорогу тень бросая,
Виснет картонная гора,
Там на полу черта косая
Дом отделяет от двора,
И, со стеклянных крыш свисая,
Сдавленно блещут «юпитера».
В черных очках, у аппарата,
Ноги расставив, ждет оператор
И воспаленный таращит взор
Желчный и сгорбленный режиссер:
— Руфь, вы нашли жениха, не брата!
— Гарри, целуйте реже! Все!
Выключить! «Вечер. Порывы ветра,
Трое людей на мосту сошлись»…
Ладно! Отметим: четыре метра.
Клод! Передайте монтажный лист!
[ «]В шляпах, в плащах и в темных гетрах».
Все ли готовы? На-ча-ли!
Так вот идут от съемки к съемке,
Так создают десятки фильм,
Чтоб улыбался залам ёмким
Миллионоликий Гарри Пиль.
Чтобы волна картонных счастий
Вилась в сознаньи и брала…
Тише! Начало третьей части —
Гарри бежал, на Руфь Роллан…[706]
Итак, как можно видеть из предложенной цивьянески, вопрос о составлении антологии русской поэзии, посвященной 10-й музе, по аналогии с уже имеющимися коллекциями подношений Полигимнии и Терпсихоре, явно доспевает.
Дарья Хитрова
УКАЗАТЕЛЬ ЖЕСТОВ: ПРОДОЛЖЕНИЕ
Начнем с конца. На последнем подступе к карпалистике автор почти одноименной книги прибегнул к приему обрыва: «Для разговора о жесте и движении книга хороша лишь как отправная точка. <…> Если начатое в этой книге и в самом деле найдет себе продолжение, оно найдет его в лоне Интернета»[707]. Однако мотивировку («жест проще показать, чем описать») привычным жестом уточнила издательская практика — продолжение следует за текстом в форме предметного указателя (с. 319–320). К нему автор нижеследующих этюдов решается предложить свои дополнения.
Отрыва (разрыва) жест
И страшно мне, что сердце разорвется,
Не допишу я этих нежных строк…
Анна Ахматова, «Сегодня мне письма не принесли…»Оборот «сердце разрывается», стершаяся метафора сильного душевного переживания, опирается на бытовой медицинский термин «разрыв сердца». И тот и другой относятся к сфере внутренней и внешнему изображению скорее сопротивляются. Разрыв сердца опознается по следствию — скажем, в драме герой, вероятнее всего, упадет замертво на сцену, возможно, схватившись предварительно за левую часть груди. Контраст между мгновенным невидимым глазу разрывом одного органа и тотчас наступающей неподвижностью всего тела — естественное ядро разрыва сердца как сюжета. Именно его обыгрывает монтажный трюк, описанный как пример каламбурного осмысления жеста: «Ему <Вениамину Бойтлеру, мастеру перемонтажа> нужно было, чтобы человек умер, а он не умирал. Он выбрал момент, когда эта предполагаемая жертва зевала, взял кадр и размножил его, получилась остановка действия. Человек застыл с открытым ртом, осталось только подписать: смерть от разрыва сердца»[708]. Если разрыв сердца способен оставить за собой материальный след, то только на бумаге — в обрыве текста и изломе почерка тою, кого инфаркт застает с пером в руке[709]. Еще один графический портрет разрыва сердца вспоминается из кино- и телефильмов: на табло электронного кардиографа периодические скачки сменяются взрывом, за которым следует прямая линия — биоритмический жест отрицания, использованный еще у Стерна (Бригитта, напомним, именно так изображает потенциальные последствия ранения дяди Тоби в пах[710]).
Описать разрыв сердца как жест взялся Владислав Ходасевич в стихотворении «Жизель»:
Да, да! В слепой и нежной страсти
Переболей, перегори,
Рви сердце, как письмо, на части,
Сойди с ума, потом умри.
И что ж? Могильный камень двигать
Опять придется над собой,
Опять любить и ножкой дрыгать
На сцене лунно-голубой.
Ходасевич пересказывает события балета лаконично и точно, избегая словесных украшений, кроме самых простых, закрепленных в языке, метафор («перегори»). Единственная внешняя деталь введена в интересующую нас строку; «рви сердце, как письмо, на части». Сердце Жизели, действительно, разрывается — но откуда в балете письмо?
Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется сделать отступление. Коротко напомним сюжет балета: в начале Жизель влюбляется, затем, обнаружив в возлюбленном обманщика, сходит с ума и умирает. Таково содержание первого акта. Во втором героиня выходит из могилы, став виллисой — одной из духов невест, умерших до брака, по старому преданию рейнских берегов, ночами увлекающих путников в танец, в конце которого смерть. Альберта, оказавшегося во власти виллис, ждет неминуемая гибель, но Жизель прощает и спасает его. Наступает угро, бьет колокол, Жизель исчезает в могиле навсегда.
![Юрий Нагибин - Вместо предисловия [к сборнику «Время жить»]](/uploads/posts/books/44833/44833.jpg)
