KnigaRead.com/

Петр Багров - От слов к телу

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Петр Багров, "От слов к телу" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

Какие ощущения испытало бы оно, направляясь от порога смерти к порогу жизни?

Исходя из могилы, оно перестало бы томиться загадкою загробного существования. Будущее стало бы грозить ему из темной бездны за неуловимою гранью зачатия.

Сбросив с себя прах могилы, новорожденный старец увидел бы себя среди человечества, непрерывно умаляющегося и исчезающего бесследно. Надвигающийся неотразимо, черный мрак предзачаточной гибели поразил бы его душу суеверным ужасом. И только перед концом существования, когда он превратится в беспомощного младенца, вкусил бы он прелесть забвения, но купил бы это жалкое блаженство ценою всего, что возвышало его душу.

Переживание самого себя было бы нестерпимо: ни одно человеческое существо не вынесло бы такой пытки, если бы возможно было устранить себя из жизни. Но как ускорить пробег к зачатию? Как осуществить, при попятном течении жизни, замысел самоубийства?

К счастью, ретроскоп, давая обратное изображение нашего существования на земле, на самом деле не направляет его обратно. Воспроизведенная в ином чередовании, жизнь, в сущности, изменится не больше, чем истинный смысл этой поэмы, — хотя бы вы вздумали прочитать ее от заключительной буквы к началу»[680].

О том, что КН. Льдов влился в ряды завороженных кинозрителей, свидетельствует стихотворение «Кинема», где к новому зрелищу приложен оксюморонный атрибут безокости (так говорил Северянин), взятый из набора предсимволистских парадоксов[681]:

Для озаренья снимка
На призрачном холсте —
Весь мир, как невидимка,
Исчезнул в темноте.

И вот, не видя чуда,
Столь явственного мне,
Слепцы горят оттуда,
Из рамки на стене.

Действительность их мнима,
Свет жизни в них погас, —
И ты для них незрима,
Как ангелы для нас[682].

Предположим, что напрашивающийся[683] оксюморон, связывающий незримость и зрителя, вызван эффектами сеанса — скажем, секундной слепотой входящих в темный зал или выходящих на свет из него (эта доля мгновения застыла в стоп-кадре в «Двадцати сонетах к Марии Стюарт» Иосифа Бродского), шоком от перебивок затемнения между частями сеанса и т. п., но, как бы то ни было, слепота в стихах о кино мелькает как словесный зачаток неразвитой брезжущей темы:

Грошовый, стертый блеск иллюзий
И смех дешевый и тупой
Стелят глаза у Кино-Музы
Великой, Светлой и Немой…[684]

И та же проговорка обнаруживается в ретроспективных панорамах того мира, который расстилался у стен кинотеатра:

Мы мир увидали волшебной зимою,
и всюду кино бушевало немое,
и были трамваи в беззвучном снегу,
и хлопья летели пушисто и слепо
на паперти храмов, на вывески нэпа,
на всё, чего вспомнить теперь не могу.
Шла лента, подрагивая и мигая…[685]

Миры внутри и вне кинозала противопоставлены, и это один из самых простых приемов построения стихов о кино, но интересно, как иррадиирует навязчивый колористический ингредиент киносеанса. От cinéma[686] до «синева» один-два фонетических шага[687], и синь заливает сначала дела фильмические —

Аппарат раскинул золотую россыпь
Оживело в полумраке полотно…
И мелькнули синие матросы,
Промелькнул в кустах Махно…

Мне кино напомнило тяжелые годины
(Не уйдут суровые минуты без следа).
Не забыть тех лет, как с «Яблочком» по Украине
Пронеслась махновская орда.

Промелькнул знакомый бронепоезд
(Синий дым валил из поддувал)…[688] —

а затем и окрестности кинотеатра, как в стиховой ретроспекции Петра Семынина «Кинематограф» (1967), описывающей кинотеатр «Гигант» в Новониколаевске в 1920-е годы с теми же упомянутыми выше «Красными дьяволятами»:

Лампочки гасли, и в темноте
Синий стрекочущий луч аппарата,
Рамку примерив на чистом холсте,
Вдруг сокрушал неподвижность квадрата.

Скрытый за ширмой старик музыкант
Пальцами, скрюченными от простуды,
Бил по роялю, и мощный каскад
Тотчас смывал руготню, пересуды.
<…>

                    После сеанса, в снегу, без огней,
                    Улицы были прямым продолженьем
                    Синей страны, — я скитался по ней,
                    Изнеможенный воображеньем[689].

Возможно, и в следующем примере агрессивное вторжение холодной синевы в ало-багрово-кумачовое спровоцировано темой кинематографа (в молодости — синематографа):

Века трещит, века поет
Ночей и дней кинематограф.
Галерка звезд в ладоши бьет
От нескончаемых восторгов.
Полоски аленькие зорь
Между квадратиками фильмы.
У боженьки сегодня корь,
И стекла кумачом обвили мы.
В петлю червонную луны
Иудой синим лезет вечер…
Ах, эти губы неземные,
Заката губы, человечьи…[690]

Так же синеет от соседства с кинозалом пространство вокруг кинотеатра в другом примере, где обратим внимание и на легализованное темнотой жестовое поведение зрителя:

Я просил у вас немного участья,
Жалобно рассказывал о себе,
А на экране — трогательная Аста[691]
Умела так тонко и нежно скорбеть.

Я гладил вашу теплую руку,
Робко сняв пушистую перчатку.
Скрипач чеканил четкие звуки,
А плачи рояля рыдали сладко.

Когда же мы вышли на синий воздух,
Небо маячило мишурой звезд.
Вы, кажется, сказали, что очень поздно,
И слова — были влажны от слез.

Вас так растрогала милая Аста!
Вы даже забыли мою любовь.
Конечно, в жизни — все напрасно,
Зато на экране — прекрасна кровь. <…>[692]

Подобное поведение можно разглядеть сквозь темь образцово-футуристического стихотворения Романа Якобсона, рисующего острый миг в биографии дамы в синем костюме (цвета «électrique»), забредшей в электротеатр:

В электро ты в костюмие электрик
Так силуэтна в такт миг глаз там темь сон бра
Дерзка рука соседа экран быстростр всяк штрих
Коль резв спортсмен хвать юлкий мяч и рад ляб трюк[693]

Менее дерзкий с виду жест во тьме кинозала на Невском, 88, описан Софьей Парнок (в соседстве с неотвязной синевой) тогда же в середине 1910-х:

Этот вечер был тускло-палевый,
Для меня был огненный он.
Этим вечером, как пожелали Вы,
Мы вошли в театр «Унион».

Помню руки, от счастья слабые,
Жилки — веточки синевы.
Чтоб коснуться руки не могла бы я,
Натянули перчатки Вы.

Ах, опять подошли так близко Вы,
И опять свернули с пути!
Стало ясно мне: как ни подыскивай,
Слова верного не найти.

Я сказала: «Во мраке карие
И чужие Ваши глаза…»
Вальс тянулся и виды Швейцарии,
На горах турист и коза.

Улыбнулась, — Вы не ответили…
Человек не во всем ли прав!
И тихонько, чтоб Вы не заметили,
Я погладила Ваш рукав[694].

Сходный контрапункт приглушенной житейской драмы в рядах кинозрителей и сменяющихся резких экранных впечатлений встречается в другом стихотворении 1910-х годов — у Евгении Руссат:

— Как холодно в зале сегодня!
С экрана
Японская гейша так грустно глядит…
— …А знаете… Кажется, старая рана
Открылась опять и болит…

— Сейчас будет новая смена картины…
Знакомое что-то… Ах да, «Маскарад»…
Арбенин у ног умирающей Нины…
…Послушай, один только взгляд!

— Вы сердитесь? Полно, ведь я пошутила…
Мы снова на «вы» и мы только друзья!..
Смотрите [ — ] охотник убил крокодила…
Что? Громко смеяться нельзя?

— Но я не могу… Истекающий кровью
Сейчас крокодил опустился на дно…
Ах, сердце, когда истекает любовью,
Ведь это смешно же, смешно!..[695]

Запоздавшие, не первой свежести стиховые киноэкфрасисы 1920-х годов, смешавшие эпохи Макса Линдера и Конрада Фейдта, повторяли наработанные клише 1910-х. Жизнь есть кинематограф («Жизнь — экран. И на экране, / Бело-сером полотне, / Словно в сумрачном тумане, / Тени движутся во сне. / Это — наши увлеченья, / Наша молодость и сны, — / Всё, во что любовь и пенье / В жизнь-игру вовлечены…»[696]; «Вся жизнь моя — кинематограф / И жанр ее не слишком скромный»[697]) — Кинематограф жизни — ползущая лента усиленно мимирующих дней («И будто в кинемо тоска по длинной ленте/Бегущих дней гримасы разольет»[698]). Эта лента останавливается на «обгрызенных» фразах интертитров:

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*