Наталия Николина - Массовая литература сегодня
Лирическую минорную тональность поддерживает характерный для народной песенной лирики синтаксический параллелизм [Артеменко 1977]:
Две странички в дневнике,
Две слезинки на щеке.
Мучительные сомнения в верности любимого, предавшего взаимное чувство, сочетаются с готовностью все простить и боязнью одиночества. Поддерживают изображение чувства глаголы интенсивной эмоциональной деятельности (ревновать, изменять, ненавидеть) в контрасте с лексикой, передающей кризисное эмоционально-психологическое состояние, состояние одинокого человека:
Ревнуй. а хочешь, изменяй
И лишь одну не оставляй;
Я ненавижу тишину —
Не оставляй меня одну.
Для воссоздания воспеваемого чувства любви используются образные средства, разрабатывающие ассоциативный потенциал ключевых слов.
Сравнение употребляется как средство образного изображения любви и ее проявлений. Оно акцентирует жажду зрелой любви (Душа, как вишня, к любви поспела)', изображает любовь запретную, украденную:
По любви мы крадемся, как воры;
Если спросят меня, где взяла
Я такого мальчишку сладкого,
Я отвечу, что угнала,
Как чужую машину – девятку – я.
Сравнение рисует хрупкость, незащищенность любви и любящих, недолговечность любви:
Я – как бабочка без крыльев
На цветке без лепестков;
Как испуганные бабочки вспорхнули;
И любовь растаяла, как весной Снегурочка.
Сравнение изображает внешнее проявление любовной страсти, ее скоротечность и пагубность: Как два выстрела, два взгляда; И сгорали женщины, как порох; Разгорелась любовь, будто вспыхнула спичка, Но подул ветерок, вот и нету огня.
Сравнение рисует стихийность прекрасного чувства, его романтическую красоту:
И кружат в сердце вихри нежности,
Как майских яблонь белый цвет.
Метафорические средства характеризуют грани любви – прекрасной, но не состоявшейся (Мне лишь гостьей побыть довелось на балу у любви), хрупкой и незащищенной (Но любовь – беспомощная шлюпка), затягивающей (Любовь – болото с тиною), недолговечной (И одну любовь на две разлуки Мы с тобой решили поменять).
Неизбывность любовных страданий передается с помощью метафоры физической боли:
Все казалось отболевшим,
Но вернулась боль, вернулась;
Исчезнут капельки дождя.
И боль отпустит;
Как буду раны я залечивать,
Вы не старайтесь угадать.
Лексика эмоций не только обозначает чувства, душевное состояние, переживания, но и характеризует особые отношения между любящими. Сфера эмоциональных отношений для автора важнее сферы сексуального удовольствия, которое рисуется скупо, в узнаваемых образах:
Ты помнишь, Любаня, ту ночь у причала,
Где был поцелуй горячее огня;
Рук безумных твоих тиски.
Л. Рубальской удалось передать ментальную специфику, определяющую национальное представление о любви. Обратимся в этой связи к рассуждению В.В. Колесова. Ученый отмечает: «Из многих значений, связанных с понятием “любовь”, для русского менталитета, по-видимому, более характерно понимание любви как отношения, а не как связи. Русские философы единогласно подтверждают это идущее с древности представление о любви <…> Сегодня мы и любовь представляем в искаженном понятийном пространстве. Отсюда наблюдаются попытки внедрить в подсознание новые представления об этом отношении: любовь как секс, например. Мы предпочитаем заимствовать английское слово, а не вводить его смысл в значение славянского “любовь”» [Колесов 1999:136]. Не случайно устойчивые сочетания «заниматься любовью», «заниматься сексом» впервые отмечены в словаре языковых изменений. Причем сочетание «заниматься любовью» трактуется как калька с английского [to make love], функционирующая в роли эвфемизма[14].
Если сопоставить тексты Л. Рубальской с текстами молодежной массовой культуры, можно заметить, что последняя редуцирует ментальные представления о любви, детабуирует вербальные обозначения сферы сексуальных отношений, подменяет эмоциональные реакции физическим взаимодействием, не дающим духовного наслаждения. Этим объясняется склонность молодых авторов к использованию так называемых «матерных» слов и выражений, преимущественно в прямых значениях. Сексуальная сосредоточенность обедняет эмоциональную и интеллектуальную сферы и одновременно сужает круг «своих», т. е. зрителей (слушателей) или группы, к которой принадлежит автор текста и его адресат. Табуированные в литературной речевой культуре прямые номинации сексуальных денотатов во многих текстах молодежной субкультуры используются как ключевые слова-«раздражители», которые интерпретируются адресатом в качестве сигналов «своего круга». Отказ от ментальных представлений об отношении полов нередко приводит к трактовке любви как мифологемы.
Приведем в качестве примера текст С. Шнурова «Мама, наливай!». Нетрудно заметить, что лирический сюжет не только подменяется эмпирическим, но и отвергается как мифологический. Происходит своего рода ментальная субституция: описание души, внутреннего, эмоционально-психического мира героя, замещается описанием половой неудовлетворенности. Следствия ментальной субституции – прямое отрицание любви (И любви ведь тоже нет), замена высокого низким. Автор выворачивает наизнанку не душу, а низменные ощущения. Утверждение эстетики низа — эпатажная самоцель. Прямое обращение к матери (Мама, наливай) усиливает цинизм (эмоциональные отношения за ненадобностью открыто вытесняются из внутреннего мира молодого человека):
Любил я женщин разных,
Красивых и заразных,
Но любви не отыскал —
Алкоголиком я стал.
Припев
Мама, наливай!
А я уже не мальчик,
А у меня в штанах
Перчик, не пальчик!
Были у меня женщины,
Были у меня бабы.
Я хотел быть сильным,
Оказался – слабым.
Припев
Нету счастья на земле,
И любви ведь тоже нет.
А в газетах и в кино
Только [нец. и нец.].
Припев
Вернемся к песенным текстам Ларисы Рубальской. Установка на отбор ментально значимой лексики эмоций, использование общеязыковых словарных элементов, передающих эмоциональное состояние/переживание, в качестве ключевых слов, интерпретация любви как эмоционально-психического отношения – все это способствует созданию поэтики общих мест, понятной массовому читателю (слушателю) – носителю традиционной русской культуры.
Лирической героиней песенной поэзии «прокламируется жизнь по мечте (Н. Федоров) согласно определенной цели» [Колесов 1999: 125], а цель – это любовь. Мечта, с одной стороны, вписывается Л. Рубальской в романтический контекст, с другой – приземляется вещным миром.
Романтический контекст и ценностные объекты вещного мира. Романтический контекст выступает как своего рода орнаментальное средство изображения чувств влюбленного.
1. Море, закат, звездное небо, южные растения, пряные запахи – все это обостряет чувство взаимного притяжения (первый вариант) или чувство разъединенности, возможной, но не состоявшейся близости (второй вариант).
Сильные контекстные партнеры описанных ключевых смыслов – слова и словосочетания в прямых значениях, содержащих семы «южное», «прекрасное», «теплое», «жаркое», «цветущее». Повторяющиеся вербальные сигналы романтического: море, пена волн, берег, лето, южная ночь, звезды, магнолии в цвету, кипарисовая аллея, летний зной:
Здесь у моря вспоминай
Про прошедшее тепло.
В центре южного пейзажа – двое влюбленных:
И уснули вдвоем в пене волн на морском берегу…
Двое угадываются в подтексте, а описание южной экзотики настраивает на восприятие страстей:
Эта южная ночь,
Блики звезд серебристо-хрустальных.
Эта южная ночь,
Жарких пряных цветов аромат.
Ожидание любви и разочарование превращают южный контекст в искусственную декорацию. Интонации и штампы жестокого романса наполняются легкой иронией:
