Николай Ссорин-Чайков - Топография счастья
Деньги — противоречивый маркер счастья. Исторически протестантизм поощряет скромность, откладывание потребления и потребительства во времени, а также, согласно Максу Веберу, инвестиции, а не расточительные траты. Один из главных принципов обращения с деньгами применительно к детям из семей среднего класса, пишет Золотухина, — балансирование между комфортностью и весьма ранней ответственностью, чтобы в будущем этой комфортностью обладать. Именно воспитание в детях рассудительного отношения к деньгам видится основой их будущего преуспевания и счастья. И здесь важны не только траты и заработки, но и моделирование будущей жизни. Один из респондентов Золотухиной отметил: о том, «как устроен мир», он узнавал по игре «Монополия». Идея этой игры сводится к принципу перемещения и накопления — соединяя понятия жизненного пути, пространства и достатка как постоянного выигрыша[36].
Так же как и сама игра «Монополия», образы «нормальности», которые ассоциируются с американским пригородом, и американские понятия достатка и успеха легко путешествуют по миру, становясь предметами потребления и имитации. В главе Дарьи Терёшиной идет речь об «американской мечте» российских сотрудников международной компании сетевого маркетинга «Амвэй». «Американской» делают эту мечту не столько Америка как страна возможностей и как место успеха, сколько американизированные формулы успешности. «Амвэй» (сокращенное название от American Way — Американский Путь) — это не «путь в Америку», а «идти по-американски», «идти как американец».
В этом марше «по-американски» — топография счастья: не только в самом марше как воплощении игры «Монополия», но и в пространственной структуре торжественных залов, где происходят «праздники успеха». Различие между галеркой, партером и сценой отражает здесь разные степени успешности сотрудников компании, которая определяется через финансовую успешность их деятельности. Наиболее успешные в первых рядах. Но потенциально в первых рядах все; вернее, каждому свой срок. Пространство зала заседаний, с его ярко выраженной иерархией, — 1- это не застывшая схема неравенства, где каждый сверчок знает свой шесток, а описание времени — прогресса к успеху, потенциально открытого каждому. Праздник успеха — это всемирная карта счастья Уайта в миниатюре, пространственная репрезентация времени, во временной бесконечности которой все равны. Поэтому пространство зала праздников успеха переполнено «любовью к ближнему», а не завистью или ненавистью к успеху другого. Идеология этих праздников успеха отличается от идеологии социального пространства финансовой пирамиды, где успех — это быть впереди за счет тех, кто находится сзади, и от пространства советской очереди, где каждый ненавидит впереди стоящего и равнодушен к тем, кто стоит позади.
Романс о советскости
Ни радости любви, ни власти мощь, ни честь
Не могут смертного в храм счастия привесть.
Богатство, может быть, раскроет храм прекрасный?
Нет, — Мудрость говорит, — надеешься напрасно
И на богатство ты! Бесплодный тот металл
Ни благ, ни горестей от века не рождал.
Юлия Лернер также занимается российским контекстом и описывает имитацию западных идиом массовой культуры и представлений о счастье. Но прежде всего она пишет о том, как эти заимствования перерабатываются в новом контексте. В ее главе речь идет о телевизионных программах об обретении счастья, которые как жанр были созданы на американском ТВ. Как правило, формулы счастья в этих программах следуют образцу шоу Опры Уимфри, шедшему с 1986 по 2011 год. Эта так называемая «терапевтическая» модель телевизионного обсуждения; она построена на доверительном разговоре ведущей с участником, чаще — участницей, которую приводят в программу некие жизненные затруднения. В результате разговора участница «находит себя», у нее наступает «просветление», и, таким образом, открываются ворота счастья. Топография счастья здесь — микротопография превозможения себя, работы над собой.
Как отмечает Лернер, в американском контексте и ведущая, и аудитория — не судьи, а терапевты-психиатры, помогающие участнику вылечиться как пациенту. Она говорит о возникновении на Западе «терапевтической самости» как новой формы создания «себя». Добавлю к этому очень интересному анализу, что здесь есть как новизна, так и очевидные культурные корни. Несмотря на присутствие ведущей и аудитории, чрезвычайно важными мне представляются символические и риторические истоки поиска себя в протестантской этике, где человек в активном диалоге остается один на один с Богом («железная клетка» Вебера). В этом случае топография счастья — в осознании себя локковским «чистым листом», который парит в поле Божественного провидения, но который творит себя сам. «Мы» (телевизионная аудитория) — не Бог и не судья, а мирской свидетель этого Божественного процесса.
Однако, по наблюдениям Лернер, российский контекст несколько иной. В таких программах российского ТВ, как ток-шоу «главного психотерапевта русского экрана» доктора Курпатова или «Жизнь как Жизнь» (ведущая Татьяна Устинова), поп-терапевтические формулы соседствуют с другими. Это и «задушевный русский» разговор, «пути которого неисповедимы», и идиомы русской классики (Анна Каренина) и «эмоционального социализма» (его Лернер представляет по фильму «Доживем до понедельника», где Генка Шестопал сжигает «счастье 9-го „В“», т. е. школьные сочинения о счастье, чтобы избежать их оценки учителем и таким образом отстоять невозможность его нормирования, предписанности).
Эта генеалогия российской «терапевтической самости» в российской же и советской культуре чрезвычайно важна для анализа Лернер. Траектория заимствования формы — в данном случае формы ток-шоу — оказывается погруженной во множественность этих форм и формирует, если перефразировать Александра Филиппова, «гетеротопологию русской души»[37]. Советскость («эмоциональный социализм» Лернер) ассоциируется с нормативным взглядом на счастье. Пройдем по этой генеалогической линии назад.
Большая советская энциклопедия определяет счастье как «нормативно-ценностное» понятие, поскольку оно «не просто характеризует определенное конкретное объективное положение или субъективное состояние человека, а выражает представление о том, какой должна быть жизнь человека». Здесь, как и по Локку, счастье — не столько состояние человека, сколько направление его движения. БСЭ признает, что в самом общем виде счастье соответствует наибольшей внутренней удовлетворенности условиями своего бытия, полноте и осмысленности жизни, осуществлению своего человеческого назначения. Но «это не идиллическое состояние удовлетворенности существующим положением», а постоянное стремление к лучшему будущему[38].
Однако такой нормативный взгляд предписывает, что именно является счастьем, в гораздо большей степени, чем философия классического века. Для Локка важно следовать своим желаниям и интересам, какими бы они ни были, просто познавая себя. Здесь же задается не только топографический принцип преследования счастья, но и сама цель: «Сознательное служение людям, революционная борьба за переустройство общества, за осуществление идеалов коммунизма, за лучшее будущее для всего человечества наполняют жизнь человека тем высшим смыслом и дают то глубокое удовлетворение, которые приносят ему ощущение счастья» (БСЭ)[39]. Правда, следует заметить, что и Локк не столь индивидуалистичен, как его представляют. По Локку, самоопределение свободно — в конечном счете свободно как Божественное творение. Самоопределение человека изначально задано стремлением к Божеству, которое и является высочайшим счастьем. Более того, творить себя самому — это определение сущности и человека, и Бога. И дело не только в том, что по этой модели высшее счастье, которого «не видел глаз, не слышало ухо», дано, тем не менее, в конкретных наслаждениях и радостях, но и в том, что счастье предписано как сам процесс творения. И в этом, а не только в понимании труда как основы собственности, смыкаются философия Локка и марксизм. На вопрос анкеты своей дочери Женни «В чем счастье?»[40] Маркс ответил: «В борьбе»; в активной преобразовательной деятельности, в творении себя — если не с «чистого листа» Локка, то со стартовой точки того конкретно-исторического наследия, которое преодолевается или преобразуется в строительстве нового общества по Марксу.
Это было, во-первых, отложенное счастье, счастье как будущее, где оно неотчетливо сливалось со «счастьем всего человечества». Во имя этого счастья приносилась жертва в настоящем — на стройке или на войне. Но этому счастью, во-вторых, сопутствовало простое счастье внутри этой жертвенности и отложенного счастья всего человечества:
