Марселен Дефурно - Повседневная жизнь в эпоху Жанны дАрк
В течение двадцати лет главными борцами за народное дело выступали мясники, игравшие роль, несопоставимую с их численностью, но объяснявшуюся совершенно особым положением, которое они занимали в цеховом мире. Мастера-мясники, объединявшиеся в два цеха, Большую Бойню и Бойню Сент-Женевьев, не входили в «шесть корпораций», составлявших буржуазную аристократию начала XV в. Хотя богатство и образ жизни, который они вели, несомненно, давали основания причислить их к самой верхушке зажиточных горожан, однако природа их ремесла (которым они в принципе должны были заниматься собственноручно) перемещало их, если говорить об их положении в связи с нравственным смыслом деяний, на куда более низкую ступень, сближая с простонародьем. С ними были связаны множество забойщиков скота, живодеров, жестоких людей, привыкших к виду крови, – из этой среды впоследствии выйдут главари народных восстаний. Именем одного из них, Кабоша, будет названа демагогическая диктатура, просуществовавшая с 1410 по 1413 г.
Парижское население представляло собой силу тем более грозную, что оно было организованным с военной точки зрения: жители каждого квартала были объединены в «десятки» и «полусотни» под командованием «квартальных», «десятников» и «пятидесятников». Во главе этого народного ополчения стоял «капитан города» («capitaine de la ville»), в чьи обязанности входило обеспечение безопасности столицы и организация ее защиты во времена внутренней или внешней опасности. В такие периоды горожанам предписывалось держать в домах запас воды (на случай пожара) и с наступлением темноты зажигать у ворот фонарь; кроме того, различные ремесленные корпорации должны были поочередно патрулировать улицы и городские укрепления. Одно из средств обороны особенно нравилось парижскому люду: цепи, которые на ночь протягивали поперек улиц, чтобы помешать вооруженному войску быстро развернуться в столице. Но в случае народных волнений те же цепи можно было использовать и в качестве «баррикад», и потому после восстания майотенов[39], случившегося в начале царствования Карла VI, королевская власть предпочла отнять у городского населения привилегию ими пользоваться; но в 1405 г. она будет возвращена парижанам герцогом Бургундским. А потом арманьяки, сделавшись хозяевами Парижа, снова отнимут у горожан излюбленное народом право на протягивание цепей поперек улиц, и оно будет возвращено им только в 1418 г.
Итак, в Париже существовали элементы «уличного войска», к чьей помощи можно было прибегнуть для того, чтобы угрозой и силой подкрепить определенные требования, но это «уличное войско» крайне трудно было обуздать и успокоить после того, как оно расходилось вовсю. Группировкам, оспаривавшим друг у друга власть, необходимо было обеспечить себе материальную и моральную поддержку Парижа. И потому в эти беспокойные годы с той и другой стороны то и дело раздавались «призывы к общественному мнению» в виде манифестов, памфлетов, объявлений и даже проповедей.
Бургундский герцог Иоанн Бесстрашный умел особенно ловко управлять общественным мнением: именно он дважды возвращал «цепи» народу Парижа. Кроме того, заботясь о сохранении собственной популярности у мясников, он присылал руководителям корпорации бочки с вином из своих бонских виноградников, а в 1412 г. пешком следовал за гробом одного из мастеров Большой Бойни, Жиля Легуа. Не менее почтительно он вел себя с преподавателями Университета, подчеркивая, что относится к ним с величайшим уважением, и предлагая им высказывать свои мнения по поводу планов правительственных реформ. Кампания, которую Иоанн Бесстрашный вел против Людовика Орлеанского, обвиняя его и клевеща на него, достигла наконец своего пика: в один прекрасный день Иоанн Бесстрашный приказал убить своего кузена, а затем попытался оправдать свое преступление на ассамблее в отеле Сен-Поль перед королевскими служащими и представителями Университета, которым пришлось выслушать длинную обвинительную речь метра Жана Пти, возложившего на жертву ответственность за все свалившиеся на королевство беды и несчастья.
Представители другой партии старались склонить общественное мнение на свою сторону теми же методами. Через несколько недель после ассамблеи в отеле Сен-Поль другой университетский магистр по настоянию вдовы убитого, Валентины Висконти, прибывшей в Париж в сопровождении облаченной в траур свиты, опроверг выдвинутые Жаном Пти обвинения. Каждый старался свалить на противника ответственность за развязывание военных действий или провал мирных переговоров. Обвинители не пощадили даже самого короля и его ближайшее окружение: во время диктатуры кабошьенов на дверях церквей вывешивались клеветнические пасквили, и после возвращения арманьяков советники короля сочли необходимым на них ответить. Народ звуками трубы сзывали на городские площади, и глашатай зачитывал королевские грамоты, текст которых впоследствии вывешивался на порталах: «Мы желаем, чтобы истина сказанных раньше вещей была известна всем и каждому, желаем избежать всяческих ошибок и неразумных чаяний, которые могли бы с различными целями и намерениями ввести в заблуждение человеческие сердца…» За этим предисловием следовал подогнанный под потребности арманьякской пропаганды рассказ о событиях, которыми была отмечена бургиньонская диктатура.
Существует верный способ завоевать симпатии народа: пообещать ему упразднить налоги. Но совершенно очевидно, что к этому способу может прибегнуть лишь тот, кто в данный момент не облечен ни ответственностью, ни властью. В 1417 г. – в то время как Париж находился в руках его противников – Иоанн Бесстрашный обратился к главным городам государства с манифестом (а тайные эмиссары распространяли экземпляры этого манифеста в самой столице), обещая всем, кто его поддержит, «что отныне они не будут платить податей, пошлин, налогов, налога на соль, ни какой-либо другой дани, как того требует благородное имя Франции». Другой действенный способ затронуть общественное мнение: пустить слух, приписывающий партии противника самые чудовищные – и иногда самые невероятные – планы. Этот способ тоже использовали достаточно активно. Так, в 1413 г., к тому моменту, когда население Парижа уже устало от господства кабошьенов и жаждало восстановления мира между обеими партиями, кабошьены начали кампанию против соглашения с арманьяками, «поскольку арманьяки, не считаясь с желаниями парижан, поступят, как им будет угодно… Хорошо известно, – пишет сочувствующий бургиньонам Парижский горожанин, – что они всегда будут хотеть разрушения славного города Парижа и уничтожения его жителей». Несколькими годами позже бургиньоны распустили слух, будто их противники готовят массовую резню населения, и натаскали к себе все полотно, какое только смогли найти, чтобы сделать из него мешки, в которых собираются топить в Сене парижских женщин. Для того чтобы придать достоверности этой выдумке, были прибавлены «точные» детали:
«Всем, кто не должен был умереть, следовало вывесить на доме черный щит с красным крестом…»
Подобные слухи, способствовавшие тому, что немедленно возникала паника, стали причиной нескольких наиболее кровавых «дней» той эпохи: в 1418 г., сразу после возвращения бургиньонов, распространился слух о том, что арманьяки вот-вот попытаются отбить столицу при помощи оружия. Тотчас же улицы заполнила вооруженная толпа. Поднять тревогу не удалось, но в толпу был брошен приказ, тот самый, который будет еще раздаваться и в другие революционные эпохи: необходимо покончить с «внутренними врагами», которые плетут заговоры даже в тюрьмах, куда их заточили! Народ, поначалу бросившийся к укреплениям, отхлынул к королевскому дворцу, где были заперты некоторые арманьякские предводители, несколькими днями раньше захваченные в плен. «Они распалились сверх всякой меры, снесли двери, разбили замки и в полночь, войдя в темницы этого дворца, принялись кричать во все горло: „Убейте, убейте этих псов, предателей-арманьяков“ и „От Бога отрекаюсь, если хоть один сегодня ночью останется в живых!“». Затем толпа направилась в другие тюрьмы, в Пти Шатле, Гран Шатле, Фор-л'Эвек, Сен-Маглуар, Тампль, убивая без разбору всех, кто там находился, «в том числе и многих попавших туда из-за судебного разбирательства или за долги, хотя они и держали сторону Бургундии», – пишет Монстреле. Власти тщетно пытались положить конец резне: «Когда (королевский) прево увидел, до чего они распалились… он прекратил взывать к разуму, жалости или справедливости и просто сказал им: „Делайте что хотите, друзья мои…“
Несколько недель спустя волнения разгорелись еще с большей силой, подогреваемые озлоблением, вызванным дороговизной жизни (Париж в то время был наглухо окружен арманьяками, препятствовавшими подвозу продовольствия). Народ с оружием в руках двинулся в Шатле, узники которого, догадавшись о том, какая участь их ожидает, попытались сопротивляться и стали бросать в нападавших камни и черепицу. Но осаждавшие тюрьму взобрались по лестницам на стены, узников со стены побросали на мостовую, где и прикончили. Затем волна народа хлынула к укрепленному замку Сент-Антуан. Герцог Бургундский, которого известили о происходящем, попытался утихомирить мятежников, но у него ничего не вышло. Толпа потребовала выдать всех узников, чтобы под надежной охраной препроводить их в Шатле, «потому что, говорили они, тех, кого помещают в этот замок (Бастилию), потом всегда освобождают за деньги, а после выпускают наружу через поля, и они творят еще больше зла, чем прежде». Герцог согласился выдать заключенных – при условии, что им будет гарантирована жизнь, но когда сопровождавшее их войско добралось до Шатле, крепость была окружена толпой, и «у них сил недоставало спасти узников, и сами они покрылись ранами». Охота на арманьяков продолжалась всю следующую ночь, и улицы к утру оказались завалены трупами.
