Уильям Гэддис: искусство романа - Мур Стивен

Самый блестящий образ капризов толкования у Гэддиса — отсылка к дублону Мелвилла, прибитому Ахавом к грот-мачте «Пекода». Чтобы дать рассеянной Лиз «общую картину» религиозных и политических осложнений, в которые он влез, Пол рисует схему с различными группами и их взаимоотношениями. Первым после Пола эту схему толкует рассказчик — с юмористическими замечаниями о фигурах, нарисованных тупым карандашом Пола (администрация президента — это «что-то смутно фаллическое»), жестокими социальными выпадами (черные — это «пятно без связи со всем остальным») и причудливым наблюдением, что «страницу помрачил град стрел [Пола], как небеса в день битвы при Креси». Когда на рисунок натыкается Маккэндлесс, он видит только детские каракули, как и сперва Лестер. Но, взглянув снова, Лестер понимает, что это и правда похоже на битву при Креси, хотя ему приходится подкорректировать фигуры на рисунке — как критику, который втискивает кубик своего тезиса в круглое отверстие текста. Этот пример не только предвосхищает воинственные результаты картеля «Тикелл-Уде-Граймс» (их Армагеддон обещает стать последним в истории применением огневой мощи, тогда как битва при Креси была первым) и обнажает ребячливость происходящего, но и подчеркивает опасность толкований, грозящую всем персонажам: ни один из них не видит «общую картину» (даже Пол, автор рисунка), но каждый считает правильным свое толкование текста. Притча для критиков.

Да и сам текст Гэддиса тут же породил противоречивые прочтения; ничего удивительного, раз в нем минимум семь типов двусмысленности, хотя некоторые трактовки все же застают врасплох. Большинству обозревателей роман показался дико пессимистичным, но один критик считал, что Гэддис «ясно обозначает свой оптимизм на поверхности. Книга заканчивается без точки, что указывает на продолжение. Это намекает на реинкарнацию, хотя бы в виде мухи» [204]. Без комментариев. Не один рецензент обвинил Маккэндлесса в сумасшествии. На этот счет есть пара дразнящих намеков, но его «безумие» — очередная обманка в архитектурном стиле плотницкой готики. К выводу о сумасшествии можно прийти, если вспомнить слова миссис Маккэндлесс о том, что ее бывший муж лежал в больнице, в совокупности с насмешливым вопросом Лестера «Как ты там раньше заявлял лучше бутылка передо мной чем передняя лоботомия откуда ты это взял, это тоже сказал кто-то другой верно потому что себе ты сделал как раз лоботомию». Но эта остроумная фраза — всего лишь шутка певца Тома Уэйтса из 1970-х годов, так что обвинение Лестера строго метафорично; там же он продолжает: «Цифры по раку легких прямо перед тобой как те факты что смотрят в лицо приматам обожравшимся книгой Бытия а ты отвечаешь что это просто статистическая параллель и закуриваешь еще одну». Гэддис понимает (даже если этого не понимает Маккэндлесс), что выбор между правдой и тем, что происходит на самом деле, не так легко сделать, как прикидывается Маккэндлесс; это больше зависит от инстинкта цепляться за то, что Маккэндлесс позже критически назовет «любой безумной выдумкой лишь бы продержаться ночь и чем больше притянута за уши тем лучше, как угодно уклониться от единственного совершенно неизбежного в жизни». Столкнувшись с неизбежностью смерти, Маккэндлесс впадает в панику так же, как и любой фундаменталист, но вряд ли это признак безумия; разговоры о лоботомии и сумасшествии не должны вводить в заблуждение, будто Маккэндлесс лежал в больнице из-за чего-то серьезнее малярии. А еще один критик предположил, что Пол и Эди сговорились, чтобы убить Лиз! [205] Хотя и существует вопрос, кто звонит в момент ее смерти — ведь и Пол, и Маккэндлесс звонят только по особому коду, бросая трубку и перезванивая, но нет никаких сомнений, что Лиз была одна, когда упала и ударилась головой о кухонный стол. Но вы только взгляните, как я сам сопротивляюсь двусмысленности и настаиваю на уверенности; от этого непросто отучиться [206].

А эта деятельность проявляется в «Плотницкой готике»и в созидательном, и в деструктивном ключе; как для самореализации, так и для самообмана. На одном полюсе — «параноидальная сентиментальная выдумка» американского Юга или «полезная выдумка» африканских масаев, которые оправдывают кражу скота у других племен «древней верой в то, что весь скот в мире принадлежит им». На другом полюсе — такие вымыслы, как «Сердце тьмы», повесть, которую Маккэндлесс считает «отличной вещью», хотя Лиз приписывает ее Фолкнеру и путает с «Уйди во тьму» Стайрона и «Мудрецами в час тяжелый» Джефферса. Персонажи Гэддиса в основном злоупотребляют выдумками и чаще симулируют, чем создают что-то стоящее. Но сам Гэддис столкнулся с теми же проблемами при написании этого романа и преодолел их, «Плотницкая готика» является примером правильного использования вымысла и достигает идеала, изложенного в заключительных строках стихотворения Джефферса — тех, что Маккэндлесс не цитирует; возможно, потому, что его создатель зарезервировал их для себя:

Плотницкая готика Маккэндлесса простояла девяносто лет, хвастается он; «Плотницкая готика» Гэддиса должна простоять как минимум столько же.

7

«Его забава»: Идеи порядка

Когда в 1986 году Гэддиса спросили, чем бы он занялся, если бы не писательством, он ответил: «Правом» [208]. Ранее в том году ему подарили собрание из восьмидесяти четырех томов «Американской юриспруденции» и «Дела и материалы по теме гражданских правонарушений» Уильяма Проссера, и его очаровали «картины разума, языка и строгих рассуждений, что вызывались совершенно незначительным» событием, дело за делом («Письма»). В этих книгах по юриспруденции Гэддис нашел вдохновение и тему для своего следующего романа, опубликованного спустя семь с половиной лет под названием «Его забава». Это и самая мрачная, и самая смешная его работа, заключительная речь на тему «в чем суть Америки» и суровый вердикт не столько правовой системе, сколько неорганизованным людям, мешающим закону установить «мало-мальский порядок» [209].

Это важное различие. Да, «юридическая сатира» — это точное краткое описание романа (и он является одним из лучших представителей жанра, которым восхищались среди прочих и многие юристы за точное отображение их профессионального жаргона и манер), но Гэддис подчеркивает злоупотребление законом лишь в качестве одного из симптомов упадка Соединенных Штатов, начавшегося, как следует из романа, когда страну разорвала Гражданская война — она играет в «Забаве» важную роль, высвечивая худших из людей: оппортунистов, спекулянтов, баронов-разбойников, грязных политиков, лицемерных евангелистов, ad nauseum [210]. А также скользких юристов, но в «Его забаве» они скорее инструмент для преступлений против ценностей цивилизации, нежели сами преступники. В книге есть и хорошие юристы, но по-настоящему Гэддис восхищается выдающимися представителями этой профессии в традициях Лернеда Хэнда, Бенджамина Кардозо и в особенности Оливера Уэнделла Холмса. Подобного судью Гэддис делает героем и своего романа. Несмотря на тему права, «Забава» не имеет ничего общего с популярными юридическими романами вроде книг Джона Гришэма. Здесь нет сцен в зале суда: Гэддиса не волнует судебная драма, ему интересно, как право может в одних людях выводить наружу все худшее, а других увлекать вечными философскими вопросами о том, как лучше всего прожить жизнь.